ХОЖДЕНИЕ ПО НОТАМ

Как быстро летит время! Кажется, совсем недавно на сорок восьмом году жизни скоропостижно скончался замечательный музыкант, композитор, рок-гитарист Игорь Золотарев. С любезного разрешения Полины Капшеевой (Лиоры Ган) мы публикуем интервью, которое она взяла у Игоря незадолго до его ухода.

ХОЖДЕНИЕ ПО НОТАМ
(соло на гитаре – Игорь Золотарев).

ДО
моего увлечения  музыкой, ничего интересного со мной не происходило. С тех пор, как я себя помню, всегда хотел учиться играть. Наконец мама купила мне гитару, дядя подарил самоучитель – и я “отключился” от всего на свете. Самостоятельно выучил ноты, приготовил какой-то этюд и пошел поступать в одну из музыкальных школ города Кременчуга. Меня не просто не приняли, но преподаватели даже посоветовали моим родным, чтобы я навсегда забыл о гитаре: никаких музыкальных способностей у меня выявить не удалось. К счастью, об этом суровом “приговоре” я  узнал через много лет, уже став профессиональным гитаристом. А тогда, в детстве, я продолжал терзать струны, с утра до ночи крутил записи и слушал, слушал, слушал… Тут Судьба свела меня с настоящим учителем. Он в буквальном смысле подобрал меня на улице: проходил мимо парка, где мы с ребятами бренчали на гитарах, и остановился. Подошел, послушал, взглянул на мои пальцы и тут же сказал, что хочет со мной заниматься. Я забросил все на свете, начал играть сутки напролет – даже засыпал с гитарой в руках. Через полтора года таких занятий обо мне заговорили в городе. В тринадцать лет я уже играл на “взрослых” танцах, чем, конечно, страшно гордился. К шестнадцати годам я закончил школу: мама отправила меня в первый класс шестилетним, потому что уже к тому времени я дорос до ста семидесяти сантиметров… Однажды к нам в Кременчуг приехала на гастроли популярная в то время рок-группа “Парни Таврии”. Узнав, что они работают без гитариста, я, набравшись наглости, после концерта отправился за кулисы. Музыканты –  взрослые, даже старые, как мне показалось, люди (самому солидному, думаю, было лет тридцать) – посмотрели на меня весьма скептически: я был длинный, худющий, неуклюжий… Мне предложили что-нибудь сыграть, послушали – и взяли на работу. Так я стал артистом эстрады. И началось… Мои первые гастроли проходили на лучших площадках Москвы и Ленинграда, я не расставался с гитарой. Мечта сбылась: я попал на профессиональную эстраду. Успех, поклонницы, деньги –  я зарабатывал втрое больше мамы. Вскоре я познакомился с потрясающим скрипачам Вениамином Клейманом – человеком, во многом определившем мою судьбу. Он мне посоветовал оставить на время работу и пойти учиться. Помню, как сильно я переживал, уже не представляя себя вне сцены, но Клейман меня убедил. Я ушел из филармонии и собрался поступать в Кировоградское музыкальное училище, но эстрадного отделения там не было. Так как играл я с помощью медиатора, классическая гитара мне не подходила – оставалась домра. Купил я за двенадцать рублей инструмент и начал брать частные уроки у домристки. За три месяца освоил домру, после чего поступил в полтавское музучилище на отделение народных инструментов. Тут появилась дополнительная трудность: выяснилось, что музыканту-“народнику” нужно играть еще и на баяне. На занятия по баяну я шел как на эшафот: мне, хоть тресни, никак не удавалось в одно и то же время играть и растягивать меха… Но “несовместимость” с баяном мне прощали: уже на втором курсе я исполнял на домре “Полет шмеля”, что для студентов – большая редкость.

РЕ
шительно все преподаватели училища считали меня очень способным студентом, но в армию в 1975 году меня все равно забрали. Вообще-то способности мои здесь не при чем, просто я, как всегда, отличился: собрался в Израиль и даже получил вызов. Сейчас неловко об этом говорить: вокруг – одни сионисты и отказники, но я, честное слово, стремился сюда. Еще в детстве мне объяснили, что я, еврей,  – человек второго сорта. В школе меня постоянно дразнили и били, сдачи я давать боялся: обидчиков было много… Пожаловаться домашним мне тоже почему-то было страшно.  Забегая вперед, скажу, что эти мои комплексы остались в детстве: всем своим врагам я со временем отомстил. А детские синяки, возможно, и определили мою судьбу: я стал человеком замкнутым, ни с кем не дружил, никуда не ходил. В отличие от моих сверстников, которые дни напролет гоняли футбольный мяч, я много читал и, конечно, занимался музыкой… Итак, собрался я ехать в Израиль, но маму, члена партии, вызвали в КГБ и настоятельно посоветовали не давать мне разрешения на выезд. Буквально в течение нескольких дней меня отправили служить на Байконур – вот для этого ничье разрешение не понадобилось. Ни о какой музыке речи не было: меня послали на бетономешалку. А когда служба закончилась, с меня, как водится, взяли подписку о невыезде. На десять лет.

МИ
нули армейские будни, в 1977 году я вернулся домой, восстановился как музыкант и вскоре Анатолий Пащенко, руководитель группы “Краяны”, пригласил меня к себе. Стать гитаристом одного из лучших коллективов на  Украине было для меня, конечно, большой удачей. Работа закипела. За год мы сделали новую программу, представляющую чрезвычайно  интересный синтез украинской фольклорной музыки и рока, и провезли ее по всему Союзу. Зрители, даже не понимавшие украинской речи, прекрасно принимали нас в Казахстане, Сибири, Прибалтике, Белоруссии… А в 1979 году наша группа заняла первое место на Республиканском конкурсе артистов эстрады в Киеве. Помню, подъезжаем мы на старенькой “Кубани” к шикарному Дворцу культуры “Украина”, народ подбегает: “Что за ансамбль приехал?” Выходит гордо из машины наш барабанщик и отвечает: “Роллинг стоунз”! А мы все обуты в одинаковые кеды с надписью фломастером: “Краяны”… За первое место нас пообещали премировать поездкой в Канаду. Мы уже печатали рекламы и на английском, и на французском, но вдруг вместо нас поехала “Кобза”, занявшая третье место… Такого удара я, личность крайне эмоциональная, перенести просто не смог. Получив к этому моменту “корочку” об окончании музучилища, я съездил с “Краянами” на последние гастроли, распрощался с ребятами и рванул в Москву.

ФА
ктически, в столице у меня не было никого, кроме единственного знакомого – музыканта Володи Пругло. Приехал же я только потому, что четко понял: на Украине мне больше “ловить” нечего. Не случайно нашу замечательную республику музыканты называли “испытательным полигоном”. Лучшие ансамбли – в Москве; радио, телевидение, газеты – там же… На что я рассчитывал? Во всяком случае, не на то, что буду играть в ресторанах, хотя несколько раз меня туда звали. Эта работа, к слову, очень неплохо кормила, но в то время мне казалось, что если хотя бы раз сыграю в ресторане, – вся моя жизнь полетит в черту. Сейчас-то мне абсолютно “по барабану”, но тогда я ни за что не хотел становиться кабацким музыкантом. И – не стал. Недавно, выступая в Хайфе, я неожиданно встретился с прекрасным администратором Юрием Петровичем Капланом – оказывается, он тоже живет в Израиле. А тогда мы с ним решили на базе Россконцерта при Ульяновской филармонии создать группу “Золотая середина”. Все кругом над нами просто потешались: в то время велась беспощадная борьба с рок-музыкой. Хорошо помню, как Саша Ситковецкий из группы “Автограф” говорил: “Странно, ребята: тут не знаешь, как со старым выжить, а вы что-то новое затеваете”. В итоге, он оказался абсолютно прав. Наш коллектив долго держали на “репетиционке”, потом программу мы сдавали двенадцать раз, но комиссия ее так и не приняла. Я здесь встречал кое-кого из членов той комиссии, они мне признавались: “Игорь, звучали вы отлично, но, сам понимаешь, – время такое было…” Понимаю, не дурак… В общем, программу нам “зарубили” – и я решил возвращаться на Украину. Сижу в ульяновской гостинице на чемоданах, настроение отвратительное – вдруг звонит Каплан (он жил там же, этажом выше): “Поднимись-ка ко мне”. Я поднялся – и с этой самой минуты в моей жизни все переменилось.

СОЛЬ
заключалась в том, что в номере у Каплана сидела гостья – Ирина Понаровская. Оказывается, она приехала в Ульяновск с гастролями. Коллектива у нее в тот момент не было, и она собиралась петь под фонограмму. С Капланом они встретились случайно, он рассказал Понаровской о нашей группе, и Ира в ту же минуту выдала мне “болванки” четырех песен. Мы с ребятами должны были все выучить и на следующий день выступить с Понаровской на стадионе. Без единой репетиции! Я мигом собрал всю команду, за ночь мы вызубрили свои партии назубок – и на следующий день концерт прошел просто блестяще. Понаровская тут же предложила нам работать с ней –  сразу после этого все нас резко залюбили. Забавно: раньше “Золотую середину” клеймили, нас называли бездарными; газеты писали, что мы вообще играть не умеем. А тут буквально за одну ночь мы, выходит, научились играть… Ладно. Я должен признать, что настоящей сценической культуре я действительно научился у Иры Понаровской. Работа с ней – поистине счастливый период моей жизни, который длился почти три года и закончился по объективным причинам: Ира пошла в декрет и родила Энтони. Мы отработали последний концерт в Кургане, когда Понаровская была уже на седьмом месяце, – и все… Потом Ира долго сидела с ребенком, а я должен был как-то кормиться. Переиграл я с массой коллективов и отдельных исполнителей, начиная от “Веселых ребят” и кончая Поладом бюль-бюль оглы. Дольше всех сотрудничал с композитором Владимиром Мигулей. Такая великолепная аппаратура, как у него, в Союзе была еще только у Пугачевой. А наличие аппаратуры позволяло нам с Володей приглашать кого угодно, диктовать исполнителям свои условия. Вообще от покойного Володи я не видел ничего, кроме добра. Недавно по российскому телевидению транслировали вечер памяти Мигули, и начиналась передача с песни, которую мы с Владимиром Георгиевичем вдвоем возили на Витебский советско-польский эстрадный фестиваль. Представь себе: сижу я в Герцелии, смотрю телевизор и вдруг слышу: “Скрипка Паганини”. Композитор и исполнитель Владимир Мигуля, аранжировщик и гитарист Игорь Золотарев”… И я вспоминаю, как лихорадочно делал эту аранжировку, в горячке черкал ноты, а Мигуля переписывал их своим каллиграфическим почерком. Так мы работали всю ночь, а утром выпили по бутылке кефира и пошли на репетицию… Мигуля тоже мной дорожил, да и платил очень хорошо. Работой я был доволен, попутно еще учился в Харьковской консерватории на отделении композиции теоретического факультета. Все бы хорошо, если бы не…

ЛЯ
гаться, брызгать слюной, размахивать кулаками, доказывая свою правоту, я не умею. Да и потом, все вышеперечисленные способы борьбы ни к чему бы не привели. Даже полное материальное благополучие, которое наступило во время работы с Мигулей, не устраивало меня по одной простой причине: вся работа шла только под фонограмму, говоря языком “лабухов” – под “фанеру”. Для меня, “живого” музыканта, было дико на концертах притворяться, что играю я, в то время как на самом деле вместо моей гитары звучал магнитофон. Может быть, того, кто играть не умел, это вполне устраивало: “бабки”-то все равно идут… Началось полное непотребство: набирали красивых пластичных мальчиков из цирковых училищ, которые во время соло крутили с гитарой сальто – это было в порядке вещей. В один и тот же день на двенадцати площадках разных городов Советского Союза одновременно выступал “Ласковый май”… Ну как можно себе представить, что Ростропович играет на виолончели под фонограмму? А ведь гитарист, исполняющий соло, тоже, в общем-то, чувствует себя Ростроповичем – он, может, и хуже играет, но выкладывается ничуть не меньше. Заставить себя смириться с этой дикостью я не мог. Можно терпеть месяц, полгода, год, но – всю жизнь? Десятилетие моего “невыезда” закончилось еще в 1987, я вспомнил о своем давнем желании жить в Израиле и надумал убежать от фонограммы. А тут еще началась массовая волна отъезда… Приятели были в шоке, советовали обратиться к психиатру: за месяц-полтора работы я мог купить “Жигули”… Но я бросил все – квартиру, машину; взял с собой сто пятьдесят два доллара, разрешенные тогда к вывозу, гитару и поехал.

СИ
дя в самолете, я ничего не соображал: в Шереметьево пришлось оставить инструмент. Я и понятия не имел, что, оказывается, на вывоз моей шикарной гитары требовалось специальное разрешение Министерства культуры, а узнал я об этом уже проходя таможенный досмотр… Продолжение моей абсорбции последовало в аэропорту имени Бен-Гуриона. Сейчас-то я в разводе, а тогда был женат. Прибыл в Израиль один: жена поначалу и слушать не хотела об отъезде, но потом, сменив гнев на милость, все же решила послать меня “на разведку”. И вот когда в аэропорту заполняли мои документы, на вопрос о семейном положении я честно ответил: “женат”. Компьютер же, как я узнал спустя много времени, дал сбой, так как из Сохнута поступила информация, что я – “одиночка”. Народу тогда эмигрировало великое множество, возиться со мной чиновникам было некогда… Короче, мне выдали триста шекелей и послали в отделение абсорбции. Я еще удивился: вокруг люди какие-то чеки получают, а мне, значит, выдают “наличманом” и посылают в загадочную “мисрад клиту”. Ладно, поехал я в холонскую гостиницу, вперед заплатил хозяину за проживание, выяснил, где эта самая “мисрад клита” находится. Прихожу – там забастовка. Бастовали они очень долго – полтора месяца; деньги же мои закончились очень быстро. Хозяин гостиницы меня вышвырнул, я очутился на улице; знакомых – никого, а главное – гитары моей нет… Попробовал ночевать в каком-то бомбоубежище – там даже диван стоял, – но оттуда меня полиция выгнала. И тут кто-то сказал мне, что в Тель-Авиве жизнь и попроще, чем в Холоне, и повеселее. Пошел я пешком в Тель-Авив, нашел там заброшенный дом, где и поселился. В отделении абсорбции, которое, наконец, перестало бастовать, никак не могли отыскать мои документы; “футболили” меня от одной чиновницы к другой – и все. Постепенно я приобрел вид настоящего бомжа. Да и жизнь вел под стать этому образу: бриться перестал, мыться особенно часто тоже не приходилось, одежда испачкалась и обветшала… Я просто погибал. Стал “бухать” – клянчил деньги у прохожих, крутился на рынке… То овощи разгрузишь, то ящики поднесешь – на рынке водка дешевая. Да, я забыл сказать, что в заброшенном доме у меня были соседки – крысы. Представь себе, ночью возвращаешься “домой”, а там темно, звери шуршат – как тут не спиться? При этом, периодически меня выгоняли и оттуда. Однажды полицейские увезли меня в тюрьму “Абу-Кабир”. Я там все честно рассказал – и получил совет: обратиться к социальному работнику по месту жительства. “Может быть, – говорю, – я у вас тут поживу? Тепло, сытно…” Отвечают: “Не имеем права тебя здесь держать: ты преступления не совершил”. В общем, кутерьма эта продолжалась достаточно долго. Однажды я познакомился с ребятами – такими же бомжами. За бутылкой водки рассказал им, кем я был и кем становлюсь. Ребята душевные попались: посочувствовали мне и украли в магазине гитару. Впервые за три месяца я смог прикоснуться к струнам… Всю ночь я просидел с простенькой гитарой, пытаясь что-то вспомнить, – это был тот самый сигнал, который заставил меня очнуться. И я начал выходить с гитарой на набережную; ездил играть в Яффо – превратился в обыкновенного уличного музыканта. Вид у меня, прекрасно понимаю, был жалкий, но пить я перестал. Постепенно я стал зарабатывать до ста шекелей в день, привел себя в порядок, купил чистую одежду. Снять квартиру я не мог – устроился в хостель за двадцать шекелей в сутки. Там даже разрешали жить в долг, и к тому же (это было еще важнее) работал душ! Я познакомился с певицей, которая тоже пела на улице – мы стали выступать вдвоем. Короче, я начал выкарабкиваться. В течение семи месяцев я не мог открыть счет в банке, а тут  “добил” Министерство абсорбции, мой семейный статус, наконец, определили – и деньги, которые мне полагались с момента приезда, просто на меня посыпались. Я снял квартиру, купил дорогой компьютер, начал работать – ощутил себя человеком.

ДО
пускаю, что многие осудят меня за этот откровенный рассказ. Так вот, господа, будьте спокойны: я нашел в себя силы, чтобы подняться, и сегодня себя чувствую прекрасно. Общественное мнение в маленькой стране складывается мгновенно. Многие музыканты, знавшие меня еще в Союзе, услышали про мои злоключения и решили, что Золотарев – конченный человек. Сегодня я им за это очень благодарен: “русский” музыкальный рынок для меня был закрыт, зато Судьба свела меня с потрясающим музыкантом Авнером Рубиным. Образованнейший человек, закончивший Гарвардский университет, попросил меня что-нибудь сыграть, после чего сказал: “Батенька, я двадцать лет живу в Израиле – и не слышал, чтобы так играли на гитаре”. Он меня перевез в Герцелию; помог собрать группу учеников – просто чудо-ребята! Я с ними занимаюсь по сей день; подготовил уже не одного гитариста, влил в каждого свою душу и любовь к музыке. Я начал много работать в местных студиях – и обо мне заговорили израильтяне. Кто из “русских” гитаристов сегодня может похвастать, что записал в профессиональной студии фонограммы для Офры Хазы? А я могу… Честное слово, здесь я считаюсь далеко не последним гитаристом. И “русские” обо мне вспомнили: то аранжировку просят сделать, то гитару записать… Выступать приглашают – грех жаловаться. А сегодня я просто счастлив: выпустил, наконец, свою первый в жизни альбом “Абсорбция – рок-н-ролл”. Там все мое – и музыка, и, конечно, аранжировки, и почти все стихи… Я даже сам запел – вот до чего меня довела абсорбция! Кассета только-только появилась – и уже стала популярной. Вчера я наблюдал, как едва знакомые мне люди слушали все песни – с первой до последней – три раза подряд… За каждую свою ноту, сыгранную в этом альбоме, я отвечаю. Это не хвастовство: сегодня я действительно абсолютно уверен в себе как в гитаристе. Кто хочет со мной посоревноваться – нет проблем, пожалуйста, оставлю свой адрес. Что касается стихов… Наверное, их, все-таки, должен писать профессиональный поэт, но мне необходимо было высказаться самому. Может быть, мои тексты и не вполне совершенны, но они искренни. Да и потом, думаю, что для Израиля вполне актуальны и “Минус в банке”, и “Офаким-блюз”. А в “Полночном блюзе” я попытался вкратце передать ту самую историю, которую рассказываю уже целых два часа…