Эфраим Ильин (часть третья и четвертая)

Сочините свою жизнь так, чтобы она читалась как детектив, чтобы не о чем было жалеть и интрига привела к счастливой развязке. Заключительная часть воспоминаний Эфраима Ильина. Автор Лиора Ган (Полина Капшеева).

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Пришла к Эфраиму Ильину утром.  «Обедать будем позднее. Чай, кофе?» – «Если можно, стакан воды.» – «С газом, без?» – «Какая разница?» – «Большая: в наличии или отсутствии газа». Лица с картин, висящих на стенах, вдруг стали озорными и лукавыми.
1.
…Когда я заболел изобразительным искусством? Пожалуй, с раннего детства. Директору почты, негодяю, понравилась наша харьковская квартира – и родители, как это водилось во время революции, были вынуждены в течение сорока восьми часов оставить и квартиру, и все имущество. Еле удалось вымолить пианино моей сестры, а две картины в массивных золоченых рамах новый жилец оставил себе. Эти были Айвазовский и Шишкин – видимо, директор почты любил пейзажи…
В Палестине родители поселились в Нес-Ционе, а я учился в гимназии и жил в теплом еврейском доме на улице Грузенберг, напротив кинотеатра «Офер» в Тель-Авиве. Интеллигентные хозяева сдавали четыре комнаты, в каждой из которых помещались пять кроватей, к постояльцам вроде меня относились как к собственным детям. Жил там и Рувен Рубин, в будущем – знаменитый израильский художник. Мы дружили, хотя до сих пор помню его трубный храп, не дававший мне спать по ночам. В гимназии большое внимание уделялось истории изобразительного искусства. Нам рассказывали про французский и итальянский ренессанс, про голландскую школу. О живописи двадцатого века можно было услышать разве что глупые анекдоты. Вроде того, как горе-художник обмазывал лошадиный хвост краской и создавал этой «кистью» «шедевры». В 1929 году, шестнадцати с половиной лет, меня послали учиться в Европу. По поводу этого знаменательного события отец впервые купил мне костюм с длинными брюками – раньше я носил шорты. В Париже я остановился у родительских друзей. Мы сдружились с их сыном Володей, гуляли, он показывал мне город. Обедать любили в маленьком русском ресторане «Доминик» на бульваре Монпарнас – он существует и сейчас. В ресторане было два зала. В том, что подороже, с официантами и меню, питаться нам было не по карману.  Зато в зале самообслуживания мы могли за пять-семь франков получить тарелку борща с куском мяса, хлеба в неограниченном количестве, бутылку минеральной воды (без газа!) и яблочный десерт – великолепно!
Мы сидели в «Доминик», когда пришли ребята с ворохом рисунков. Тогда это вошло в моду: молодые живописцы, жившие на съемных квартирах, разбрасывали свои наброски, консьержки их подбирали, продавали студентам, а те перепродавали, выручая пару-тройку франков. Среди карандашных рисунков я вдруг увидел один – и в ту же секунду, не задумываясь, выложил 30 франков, лишив себя нескольких обедов. На рисунке стояла подпись: «Модильяни» – вон он висит на стене. Не удивляйтесь, великого художника через 10 лет после смерти еще никто, кроме маленькой группы художников на Монпарнасе,  не знал…
2.
Учась в Бельгии, я часто приезжал в Париж. Мы с друзьями бегали по галереям – только там, а не в крупных музеях выставляли работы импрессионистов, экспрессионистов. На выставке Марка Шагала меня поразила картина «Часы»: старый еврей с бородой, ребенок, а между ними – люди разных возрастов. Я уже понимал тогда: это – классический образец экспрессионизма. Я видел Сутина, Кременя, Кикоина, оказавших друг на друга взаимное влияние, любовался работами чудесного скульптора Ханы Орловой – еврейки, родившейся в России, переехавшей в Палестину и умершей в Париже, восхищался работами экспрессиониста Джюля Паскина. Он работал в публичных домах, изображал обнаженных женщин в чисто порнографической манере. Наркоман, алкоголик, Паскин одновременно жил с женой и любовницей – обе его обожали. Гениальный художник расстался с жизнью ужасным образом. Надел смокинг, расставил вокруг портреты всех своих любовниц, перерезал себе вены и, истекая кровью, повесился. Его нашли лишь через три дня…
Одним из самых выдающихся художников двадцатого столетия считаю Марселя Дюшампа – я вам покажу его картины. Именно он открыл мне глаза на истинное искусство, именно он объяснил, что Джоконда – это не великое произведение, а замечательное с точки зрение техники выполнение заказа. Джоконда Дюшампа с бородой и усами – это искусство! Джоконда Боттеро, веселая толстушка, – это искусство! Лишь после Французской революции закончились все эти заказы, патронажи, и художник смог воспроизводить то, что видел и чувствовал, то, что было близко ему самому.
В свое время я в течение почти трех лет был советником Ватикана по искусству двадцатого столетия. Монсеньер Макки, секретарь Папы Римского, сокрушался: Папа обеспокоен тем, что художников перестали привлекать духовные сюжеты. Все естественно: художник ушел от канонических изображений Христа, Марии, членов королевских семей в поле, забрел в лес, восхитился природой, окунулся в нормальную жизнь – и картины изменились. Люди поняли: для того, чтобы в точности передавать натуру, будь то человек, животное или пейзаж, существует фотография. Понимание это пришло не вдруг. Поначалу, в конце 19 столетия,  работы импрессионистов, которые выставлялись чуть ли не в клозетах бистро, забрасывали тухлыми яйцами. Между прочим, такими идиотами были не только зрители, но и сами художники. В 1988 году появился неоимпрессионизм – группа пуантилистов, возглавляемая Жоржем Сера. Ставший к тому времени классиком Камиль Писарро принял их с распростертыми объятиями, но Клод Моне возмутился, посчитав новое направление чисто механическим, и в знак протеста даже забрал свои картины с выставки импрессионистов. Писсарро же не просто оставил на выставке картины Сера, но и какое-то время пребывал под его влиянием.
В юности я много читал о художниках. Меня интересовали не даты рождений и смертей, а мысли и чувства этих удивительных людей. Среди прочего я понял: даже большой художник не может всю жизнь создавать одни лишь шедевры. Иногда величие приходит в начале пути, порой мастерство кристаллизируется к старости, бывает, что капризная Муза посещает в середине жизни. Например, Шагала я воспринимаю раннего, до 1937 года. Лишь Пикассо и Брак были равно гениальны во все творческие периоды… Вам не кажется, что мой рассказ становится похожим на искусствоведческую лекцию? Немудрено: я поражен вирусом, от которого нет лечения. Еще студентом начал покупать картины, отказывая себе в самом необходимом. Парадоксальная штука жизнь: при волчьем аппетите нет денег, а появляются они уже тогда, когда язва вынуждает тебя соблюдать диету…
3.
Давным-давно я обнаружил: мои глаза гораздо современнее моих ушей. В 1950 году я впервые услышал Бартока и воспринял его как какофонию. Айзик Штерн убеждал: «Эфраим, ты к нему просто не привык. Слушай еще». Штерн оказался прав: сегодня Барток для меня – суперклассика, как, впрочем, и Шнитке. Зато в восприятии живописи я бегу впереди паровоза.
В 1973 году приезжаю в Нью-Йорк, прихожу в контору к своему другу Гарри Абрамсу – самому известному в мире издателю литературы по искусству. Когда Гарри занимался чем-то серьезным, редактировать любил самостоятельно. Тут, видимо, тот самый случай: сидит, пыхтит, обложился репродукциями, фотографиями картин. Посмотрел я на них – и испытал почти тот же восторг, как когда-то в «Доминик», глядя на рисунок Модильяни. Абрамс рассказал: художник – голландец Вильем Де Кунинг, живет в Америке, выставляется в университетах, картины продает по 2-3 тысячи долларов. Я тут же решил ехать к Де Кунингу. Пригласил с собой Сама Хантера, профессора Принстонского университета, человека, который помог мне понять и полюбить американское искусство. За четыре месяца я купил работ Де Кунинга на 750 тысяч долларов – 87 картин и 42 рисунка. Я чувствовал, что приобрел бомбу, которая вот-вот взорвется. Мы с Хантером устроили выставку в Японии, зал был битком набит, люди не расходились до часу ночи. Дальше повезли картины в Германию, Голландию, Бельгию, Фландрию… В Париже я сделал большую выставку с лекцией и ужином. Предварительно позвонил в Музей «Помпиду», пригласил людей на вернисаж – они не пришли. Позвонил еще дважды, предложил подарить подписанный художником постер – никакой реакции… Через десять лет выставка Де Кунинга с помпой прошла в Нью-Йорке, после чего ее привезли в «Помпиду». В каталогах руководство музея нашло мое имя. Мне позвонили: «Вы продаете Де Кунинга?» – «Вам? Как вам не стыдно! Сегодня ищете Де Кунинга? Десять лет назад я вам его навязывал – не снизошли. И после этого считаете себя специалистами?» Конечно, я им ничего не продал, хотя цены на картины Де Кунинга подскочили к тому времени в 15-20 раз.
Став на ноги, Де Кунинг переехал в новое ателье. Перед началом работы, он, чтобы не пачкать пол, застилал его газетами. Глядя на эти заляпанные краской газеты, я ясно видел почерк художника. Взял две газеты, попросил Де Кунинга их подписать, одну подарил, вторую несколько лет назад выставил на продажу. Она ушла за 48 тысяч долларов на аукционе Сотби в Нью-Йорке… Никто из американцев, кроме Джаспера Джонса, не подскочил в цене так высоко, как Де Кунинг.

4.
Когда мы сидим с коллегой на аукционе, он покупает и считает, что выигрывает, я покупаю и считаю, что выигрываю, а на самом деле выигрываем мы оба. Проиграл тот, кто продал картину: у него ее больше нет. Расстаться с работой – как уйти от любовницы, которую продолжаешь любить. Но при этом я всегда руководствуюсь принципом: картина должна быть «чистой».
На рубеже 1947-1948 годов я, живя в Европе, всячески старался помочь Израилю. Мы шли на всевозможные сделки, чтобы финансировать оружие: война стоит больших денег. На нас работал маклер – грязный тип, бывший наци Отто Липек. Пришлось в Чили купить ему фальшивый паспорт, чтобы он приезжал ко мне в Брюссель: сам я терпеть не мог ездить в Германию. Однажды утром появляется Липек и рассказывает, что появилась возможность приобрести в Германии большую партию бриллиантов и картин, которые мы можем вывезти контрабандой. Руководство положилось на мою интуицию, и я решил попробовать. Помог случай: в гостинице я неожиданно встретил хорошего знакомого Джака Дойчера. Джак жил в Бельгии, считался одним из крупнейших в мире «диамантеров» (специалистов по бриллиантам), перед войной приехал в Израиль. Все драгоценности для своей жены я покупал только у Дойчера. Итак, мы встретились, я пригласил его поехать со мной в немецкую деревню – посмотреть и оценить бриллианты. Приезжаем, нам приносят две шапки, полные бриллиантов, холсты, скрученные в трубку. Джак взглянул на камни, ахнул, схватился за сердце, упал без чувств. Он узнал бельгийскую огранку: эти бриллианты были украдены у евреев, которые потом сгинули в газовых камерах. На картины я даже не взглянул. Сутки Джак был без сознания, «скорой помощью» я его привез в Брюссель, две недели он провел в больнице… После этого эпизода я всегда тщательнейшим образом проверял «биографию» предлагаемых мне картин. Я даже знал парижские галереи, которые специализировались на еврейском имуществе, владелец одной из них был еврей…
После того, как был продан наш машиностроительный завод «Кайзер-Ильин» в Хайфе и Ашкелоне (эта печальная история непосредственного отношения к искусству не имеет), мы с женой переехали в Европу. Я думал, чем заняться, и тут мне в руки случайно попал один документ. Суть состояла в следующем. Группа состоятельных французов подписала взаимное обязательство: в такой-то день они покупают картины на указанную сумму и ровно через десять лет их продают на аукционе. Продажные суммы увеличились в 50 раз и выше. Я обратился к директору крупнейшего банка в Женеве – тогда все искали новые возможности выгодного вложения средств. У меня была хорошая репутация – мы создали компанию, вложили в картины 5 миллионов долларов. Галереи испугались, начались интриги: «Что знает этот Ильин об искусстве?» Тем не менее, вскоре я стал считаться одним из крупнейших авторитетов в мире. В 1976 году наша коллекция, первоначально стоившая 5 миллионов, была оценена в 28 миллионов долларов. Более того, в течение пяти лет мы вернули компаньонам первоначальный вклад…
Я могу говорить об искусстве бесконечно, но нас ждет мой фирменный борщ с пирожками. С вашего позволения – последний эпизод, которым горжусь.
В свою бытность советником Ватикана я всячески убеждал их покупать картины двадцатого века – так, с моей легкой руки среди других они приобрели две работы Шагала. В Кейсарии доживал свои последние дни мой старый друг Рувен Рубин. Я приехал – по лицу было видно, что он уходит. И мне захотелось, чтобы картина Рубина вошла в коллекцию Ватикана – мечта каждого художника. Выбрали картину «Рыбак с сетью на Кинерете», я поехал в Рим… Через два месяца мне позвонили в Женеву и сообщили: картину решено принять. Сегодня Рувен Рубин – в Ватикане. Единственный израильский художник…

…Ах, какой вкусный был борщ, какие божественные пирожки! Впрочем, кулинарные таланты Эфраима Ильина – тема нашей следующей беседы.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.
С грустью приступаю к заключительной части нашей беседы с неисчерпаемым Эфраимом Ильиным. Сегодня, как и было обещано, он рассказывает о своих кулинарных талантах.

1.
У нас дома была нормальная еврейская кухня. С русским «акцентом»: блины, кулебяка. В 1929 году, оказавшись в Париже, я тоже питался в русских ресторанах: о французских блюдах слышал и читал, но на все эти дары моря не мог даже смотреть. В то время я вообще не уделял много внимания пище – старался поскорее утолить голод и заняться другими, более важными вещами.
В Бельгии, где я учился в университете, все изменилось. Моя квартирная хозяйка не просто любила готовить – она была сущим художником-кулинаром. Любила меня, как собственного сына. Толстая, краснолицая – вы бы на нее посмотрели!.. Кухня стала для меня самым любимым уголком в доме. Как приятно было во время зимних каникул вылезти из-под одеяла и через холодную комнату прошмыгнуть в царство тепла и ароматов! И сегодня еще помню божественный запах бельгийского кофе, лучше которого в мире нет… Сидя в кухне, я часами наблюдал за тем, как моя хозяйка колдует над плитой. Вдруг я начал понимать, что кулинария – не просто стряпня, в ней есть и искусство, и культура. Моя учительница к любому блюду подходила по-своему. Скажем, кинель де брошет – очень популярное во Франции блюдо, напоминающее гефилте фиш. Перемалывают речную рыбу, добавляют в фарш тесто или муку, трюфели, подают со специальным соусом. Особенно славится этим блюдом Лион. Хозяйка добавляла в кинель порошок кэрри, что придавало блюду совершенно другой вкус и характер.
Очень важно уметь приготовить то или иное блюдо, но истинного гастронома от выскочки отличает, прежде всего, искусство составления меню. Здесь существуют свои законы. Например, трапеза не может сочетать два блюда с соусом: одно убивает другое. Сейчас обо всех этих премудростях мало кто помнит, но еще перед последней войной особое внимание уделяли меню. Естественно, к каждому блюду подбирали определенное вино. Хотите примерное меню классического французского обеда? Он длился с двенадцати до трех пополудни. Суп не подавали. Сначала – холодные закуски, дары моря, дальше – закуски горячие: суфле с сыром, жюльен, фаршмак (не рубленая селедка, а кусочки грибов и печенки в соусе «бешамель», запеченные с пармезаном в духовке). После горячих закусок – всевозможные блюда из рыбы, белое мясо (курица, телятина), красное мясо (шато бриан). Фуагра (паштет из гусиной печени) раньше ели не в начале обеда, а в конце, запивая его мускатом. Ну и, конечно, – десерт: сыры с красным вином, пудинг или крем, фрукты и кофе с коньяком.
Это – обед, а в восемь-полдевятого вечера начинался ужин. Суп, рыбные блюда,  белое мясо, красное мясо… Часа в два-три ночи, когда люди выходили из театров и ночных клубов, они ели луковый суп или морепродукты. Пища вошла в жизнь французов как религия. Вы спрашиваете, кто это мог выдержать? Тогда дамы носили корсеты, а мужчины любили женщин с пышными формами, умирали люди в шестьдесят пять лет глубокими стариками…

2.
Сегодня все изменилось: медицина учит считать калории, утверждает, что обильные обеды и ужины убивают. Вы хотите уменьшить калории? Включите фантазию. Дайте мне подумать 10 минут – и любое блюдо в 2000 калорий я превращу в диетическое, полностью сохранив его вкус. И оставьте в покое кулинарные книги: если вы не любите кухню, никакие рецепты не помогут. Изобретайте, изобретайте! Сегодня я угощал вас супом из зелени, совершенно не имеющим калорий, – сам это блюдо придумал. Повар – не машина для приготовления стандартной мацы, а творец.
Культура трапезы – часть образа жизни. Семья садится обедать – какие могут быть телефонные звонки? Кто бы ни звонил, хоть сам президент, – от стола глава семьи отрываться не должен. Во время трапезы течет неспешная беседа, говорят не о политике, а о пище. Жена делает прическу не только в пятницу, к приему гостей, а ежедневно – для мужа и детей. Муж дарит жене цветы не только в субботу, а и в воскресенье, и во вторник. У нас был свой поставщик, ежедневно присылал новый букет – уверяю вас, это стоит не так уж и дорого. Хозяйка дома должна уметь накрыть стол, знать, чем повседневный обед отличается от праздничного приема. В свое время Максим в Париже открыл кулинарную школу. Там учили не только варить, но и сервировать стол, готовить тот или иной прием. Учениц, девушек на выданье из богатых семей, после учебы посылали на практику в дома, где они работали на кухне с поваром. Опыт приобретали на всю жизнь – это чрезвычайно важно. Дело повара – выполнять распоряжение, а всю атмосферу создает хозяйка. Она может превратить каждую трапезу в праздник, а может – в ад: все зависит от подхода. Если не хотите ада, не подавайте гостям, с гастрономическими пристрастиями которых вы не знакомы, рыбу и блюда с чесноком: это любят далеко не все.
Существуют и другие элементарные вещи, Скажем, маленькие дети должны есть отдельно, чтобы не мешать шумом родителям. Впрочем, они и не станут шуметь, если получают дома правильное воспитание. Главное – сделать жизнь вашего ребенка веселой и легкой. Он не любит математику? Можно прожить и без нее. Он любит музыку? Дайте ему возможность развиваться в этой области. Лучшие ученики не всегда бывают в жизни счастливы, а счастье необходимо любому человеку, даже самому маленькому. Воспитательница моего правнука утверждает, что второго такого ребенка нет во всем детском саду: постоянно улыбается. Кто-то рядом плачет – он сует ему в рот свою соску, получит шоколад – ровно половину отдаст брату…

3.
Но мы отвлеклись от кухни. Не признаю никаких кулинарных рецептов, кроме двух: любить и думать. Вы хотите сделать вкусный томатный соус? Берете помидоры, лук, базилик и без единой капли воды ставите на медленный огонь. Ждете, пока лук сварится в соке томатов, добавляете по вкусу соль и перец, взбиваете миксером – все. Этот великолепный соус можно добавлять в спагетти, смешивать с тертым мясом, заливать им печеные баклажаны или сладкий перец. Вы хвалили мой паштет из говяжьей печени. Я приготовил его по-своему: с мадерой, коньяком, без лука. В своем большом доме в Хайфе мы порой принимали вокруг стола до шестисот человек. Три бараньи туши одновременно крутились на вертелах с мотором, а руководил всем процессом я сам. Кухня – та же поэзия. Оставаясь в рамках стихов, вы ищете рифмы, играете со словами. То же и в кухне: играйте, творите, ищите, оставаясь в рамках блюда.
Мой покойный друг Оскар Гез, имевший прекрасную коллекцию живописи 20 века, познакомил меня со своей приятельницей – бывшей итальянской королевой, бельгийской принцессой Мари Жозе, женой принца Умберто. Одна из дочерей принцессы, Мари Беатриче, влюбилась не в того, в кого следовало, хотела за него замуж, но родители были против. Отец заплатил врачам, чтобы девушку признали психически неполноценной, Мари выбросилась из окна, поломала руки – все по любовному роману. Мари Жозе попросила меня пригласить дочь на месяц в Израиль, чтобы она могла отдохнуть и отвлечься. Итальянец Фильберто, проработавший мажордомом в нашем доме 26 лет, пришел в восторг. У него в жизни было два хозяина: кузен короля принц Колона и мы. И вот Фильберто, оставшийся, кстати, роялистом до самой смерти, вновь получил шанс сервировать стол для особы королевской крови! Приезжает Мари Беатриче со своей камеристкой. Проснувшись утром, босиком вошла в кухню, взяла огурец, начала им хрустеть – Фильберто чуть не умер… В честь Мари я давал большой ужин, на который пригласил дипломатический корпус. В специальной униформе, в колпаке шефа я целый час собственноручно варил в саду рыбный суп. Все сорок человек остались довольны. Среди приглашенных был наш друг Морис Бенин – изысканный кулинар, даже выбранный президентом международной ассоциации шеф-поваров любителей. Он всегда говорил, что самый вкусный рыбный суп ел не на юге Франции, а у меня. И даже название придумал: «рыбный суп а ля мод Ильин».
Много могу вспомнить кулинарных приключений. В 1956 году на Парк-авеню открылся большой ресторан «Четыре сезона». Атмосфера там была не самая теплая, зато цены – самые высокие. Французская кухня, американская, южноамериканская… В начале ужина подошел метрдотель, попросил заранее заказать десерт. Вижу в меню суфле «Ротшильд». Это блюдо изобрели в начале века в ресторане «Максим»  и впервые приготовили специально для барона Ротшильда, любившего этот ресторан, – суфле с ликером гран-мернье и засахаренными фруктами, венчала которое сахарная пудра, превращенная в карамель. Весь фокус в том, чтобы суфле получилось пышным и высоким. Причем, подавать его нужно мгновенно, иначе упадет. Даже у меня это блюдо выходит не всегда: для выпечки необходима специальная плита… Прошу метрдотеля: «Спросите у кондитера, уверен ли он, что может приготовить настоящее суфле?» Метрдотель уходит, возвращается – кондитер уверен. Заказываем. То, что нам принесли, так же напоминало суфле «Ротшильд», как я – самого барона. Отослал я десерт назад, сам пошел на кухню. Увидел оборудование – и успокоился. Через 15-20 минут входит в переполненный зал Эфраим Ильин, по бокам – два повара. Выносим суфле. На всех! Публика аплодировала стоя.
И еще об одном своем кулинарном достижении хочу рассказать. В 1930 году самым шикарным в Тель-Авиве считался ресторан «Рецки». Находился он на улице Аленби, между Кинг Джордж и Бялик. Там собиралась интеллигентная, довольно богатая публика. Приезжая на каникулы из Бельгии, бывал там частенько и я. У своей квартирной хозяйки я научился секретам приготовления майонеза – неотъемлемой части множества бельгийских блюд. Именно в «Рецки» я впервые сделал майонез – и таким образом ввел соус в израильскую кухню.
…Послушайте, соловья баснями не кормят! Вы обязаны попробовать фуагра. Я приготовил по высшему классу – так, как делают в Страсбурге.  Надеюсь, вам понравится.

Разумеется, понравилось. Как и все, что я съела, а также – услышала в доме Эфраима Ильина. Разумеется, его удивительную жизнь невозможно втиснуть в четыре газетных материала. Правда, Эфраим, 15 лет назад издавший автобиографическую книгу на иврите, туманно намекнул: неплохо бы перевести ее на русский или – заново написать. И – последнее: этому невероятному человеку 20 февраля исполняется 88 лет. Как вновь не процитировать Игоря Губермана:

Лучше жить, чем лежать в мавзолее,
И сегодня себе мы желаем:
На столетнем твоем юбилее –
– Чтоб и мы выпивали, Эфраим!
(И.Губерман «Торжественная ода на восьмидесятипятилетие Эфраима Ильина»)

P.S. Перед девяностолетним юбилеем он позвонил: «Как ты думаешь, если буду отмечать, они не подумают, что я – старичок? » Эфраим прожил
Удивительную жизнь. Светлая память!