Дмитрий Высоцкий.  Делиться любовью с теми, кто любит

Он носит фамилию, которая досталась ему от отца и деда и понимает ответственность за созвучие с именем поэта. Даже став актером Таганки, он не взял псевдоним, а остался Высоцким. Артист, музыкант, ведущий актер Театра на Таганке, Дмитрий Высоцкий работает и как режиссер. В ноябре мы снова увидим его спектакль «Как это делалось в Одессе» по рассказам Бабеля. Его премьера состоялась в июне прошлого года в Лондоне, в театре «The Tabernacle» – при содействии лектория «Arbuzz Project» и фонда «Генезис».

Дмитрий Высоцкий рассказал Тане Работниковой о том, как был трубачом в военном оркестре, появился на сцене Таганки в Москве и полюбил еврейский юмор русского писателя Бабеля. 

Начну с традиционного для вас вопроса – вы родственник или однофамилец? Наверняка вам задали его и на Таганке.

Я с этим вопросом живу с тех пор, как пришел в профессию. Юрий Петрович говорил, что мне нужно придумать какой-то псевдоним, и это было даже условием поступления  в театр. Я недельку думал, мучился, а потом решил: «Ну, почему я должен отказываться от того, что мне дал господь бог и мама с папой?» Я не стал менять фамилию, и Юрий Петрович взял меня в театр все равно. Во время спектаклей я прямо слышал, как народ спорил: «Сын – не сын, внук – не внук, родственник – не родственник». У меня есть друзья, которые раскопали мое генеалогическое древо. Они говорят, что мы достаточно близко с Владимиром Семеновичем в нем находимся. 

А мне кажется, внутреннее вы похожи и это отражается даже во внешности. Есть у Вас такие ощущения?

Для каждого мужчины – это какой-то манок – быть похожим на гения. А Владимир Семенович, безусловно, был гений. Быть похожим в каких-то поступках, в мировоззрении. Если с этой стороны смотреть, то да. А в смысле творчества, скорее нет. Да и роли у нас совсем разные. К примеру, в «Добром человеке из Сезуана» Владимир Семенович играл Летчика, а я играю Водоноса – роль Валерия Золотухина. А к факту нашей общей с Высоцким фамилии я отношусь очень просто. Для меня этот факт не имеет большого значения, потому что, даже если быть родственником, что это дает? Ничего.

Год назад на родине Бабеля, в прекрасной Одессе, на еврейской конференции я слушала отрывок из тогда еще совсем свежего спектакля? Помню Ваши горящие глаза. Это, наверное, было начало работы над спектаклем? 

Это уже был процесс. Спектакль по Бабелю я хотел сделать в театре на Таганке еще при Юрии Петровиче Любимове. Но у меня есть большой недостаток – максимализм. Мне хотелось сделать все так, чтобы сразу услышать от него: «Да, Дима, это потрясающе!», поэтому я очень долго мучился, не мог найти форму, которая максимально передала бы мою идею. А к тому времени, когда у меня в голове все это сложилось, я на год ушел из театра. Потом не стало Юрия Петровича. Да и не с кем это все было делать. 

А в Лондоне нашлись такие люди…

Года два назад мы с Вениамином Борисовичем Смеховым в Лондоне играли спектакль «Флейта-позвоночник». До этого на лондонском Лимуде  я познакомился с замечательными девушками из компании «Arbuzz Lectures». Компания привозит лекторов, артистов, режиссеров и показывает их работы русскоязычной публике Лондона. После спектакля мы разговорились, они пригласили нас с большим концертом – программой по Владимиру Семеновичу Высоцкому. В разговоре я обмолвился о Бабеле, что есть у меня такая идея, которую хотелось бы воплотить, а через какое-то время мне позвонили из Лондона, и спросили: «Дима, а ты мог бы привезти спектакль по Бабелю?» Спектакль был у меня в голове, но его надо было воплотить. И мне предложили содействие в постановке, поскольку компания «Arbuzz Lectures» получила грант от фонда «Генезис».

Я, конечно, долго не раздумывал. Нашел Женьку Цыганова, с которым мы подружились еще в студенческие годы, рассказал о своей идее и Женя поддержал мою авантюру. Так мы начали репетировать. Взяли нашего замечательного друга Мишу Химакова и сделали тот самый музыкальный спектакль, который вы уже видели в Израиле летом.

Дима, а вы помните этапы подготовки спектакля и ваши эмоции в процессе работы?

Эмоции были абсолютно разные. В какой-то момент сильное напряжение и даже страх. Дина Бердникова, которая играет все женские роли, живет в Лондоне. А мы репетировали спектакль в Москве. Так вот, перед премьерой мы приехали в Лондон и буквально за несколько дней собирали спектакль. Конечно, это была авантюра, но она удалась. Спектакль публике понравился, более того, нас попросили приехать еще раз, что мы и сделали. Потом было еще много предложений – мы играли в Германии, в Питере и в Москве. По сути, спектакль молодой, ему год.

А сколько времени может жить спектакль? От кого это зависит, от зрителя, от продюсера?

Это зависит от того, где ты его играешь и с кем. И, конечно, насколько спектакль трогает публику. Зритель ведь, по сути, является участником спектакля. Наш спектакль, хотя мы сделали все, чтобы зритель себя чувствовал комфортно и счастливо, предполагает и некую работу. Это и форма спектакля, и особенно финальный монолог, который завершает эту форму. 

Одесса ведь близка вам с детства. Как минимум, территориально. Мы с вами земляки и родились в Молдавии, что очень недалеко от Одессы.

Прямые земляки с моей мамой – это точно. У меня мама из города Бельцы, как и вы, она там родилась и прожила до пятнадцати лет, потом переехала с родителями в Кишинев.

А расскажите про Кишинев и про детство. Вы в детстве мечтали стать актером?

Нет. Никогда. Я хотел стать военным дирижером. Дедушка мой, Иван Павлович Шустерман, прошел всю войну, он имел ранения, контузии, закончил войну в Вене. Не очень он любил об этом рассказывать, но в семье было принято смотреть трансляцию парада Победы. Совсем еще ребенком я увидел, как парад открывали такие красивые мальчики с барабанами и с трубами.

Шли они лучше всех, самые красивые были. Это было московское военно-музыкальное училище. Я сказал тогда папе: «Папа, я хочу здесь учиться». Папа был военным и считал, что поступить в единственное в своем роде училище не реально. А я заявил, что все равно буду учиться именно там. Со временем так и случилось. 

И  мечта детства воплотилось, потому что стала целью, к которой вы шли.

Да, это была моя цель. Может быть, в ней была некая детскость, абсолютная вера в то, что получится, когда ты ещё не понимаешь всех проблем и не можешь взвесить все за и против. У нас в школе, в нашей очень еврейской школе, был чудесный учитель музыки Борис Наумович Шварцман. Собственно, вот этот человек и дал мне дорогу в жизнь. Не знаю, чем бы я занимался, как бы у меня сложилась жизнь без его участия в ней. Он увидел во мне задатки музыкальности и привел из школьного оркестра в музыкальную школу при филармонии. Борис Наумович дал мне дорогу в жизнь. После школы я приехал в Москву, закончил училище, служил в оркестре штаба Московского венного округа.

Так это была, закономерная случайность. В вашу жизнь вошел человек, который помог сделать то, о чем вы мечтали.

Тогда я, конечно, этого не понимал.  Все складывалось само собой, и я был абсолютно счастлив. Для меня и многих моих друзей память об этом человеке – это свеча, которая горит у нас в сердцах. В детстве он был главный для меня учитель. Он открывал нам какую-то особенную иронию, которая нас сильно отличала от сверстников. Первая моя осмысленная поездка в Одессу была именно с ним. Вот все эти майсы, которые мы сейчас знаем и любим пересказывать, они оттуда из моего детства. Собственно, это ответ на вопрос, почему я взял Бабеля для постановки. Уже в Москве, ко мне попала книга Бабеля. Я прочел ее и буквально взорвался – я любил там каждую букву, не то чтобы слово, я зачитал ее до дыр. И это все от Бориса Наумовича, потому что когда я читал Бабеля, мне вспоминались байки, которые он рассказывал нам в летних лагерях. Я стал узнавать все эти истории, порой невероятно смешные, от которых мы гоготали просто, как табун лошадей. 

В военном оркестре на чем вы играли?

Я трубач. Когда я выпускался из училища, у меня в дипломе было написано, что я артист оркестра, дирижер духового оркестра и педагог музыкальной школы. Потом я решил поступать в консерваторию, не поступил, а однажды, в компании друзей я рассказывал какие-то истории, и услышал: «Тебе надо поступать в Щукинское училище, ты такой артистичный». 

Туда же невозможно поступить!

Первый год  я поступал  на спор. Не поступил, конечно. Но я понял, чего хочу. И на следующий год я уже готовился всерьез. Когда идут учиться актерской профессии, то проходят конкурс во все вузы сразу. Что называется – «куда возьмут». Когда я пришел в «Щуку», Театральное училище имени Бориса Щукина, я каким-то шестым чувством понял, что это мое. Добрался я до конкурса этюдов. Обычно на экзамен абитуриентов впускают десятками, а нас вдруг отобрали шесть человек и увели.

Входим мы в аудиторию и видим Владимира Абрамовича Этуша. Он и говорит: «Друзья, если вы проходите еще на какие-то прослушивания, если вы куда-то еще планируете поступать, вы подумайте хорошо, потому что мы хотим, чтобы вы стали костяком курса». Это было неимоверное счастье, конечно.

В ГИТИСе меня еще выбрал Гончаров, но после слов Этуша у меня уже никаких вопросов не осталось. То были три года абсолютного счастья. А на четвертом курсе Юрий Петрович Любимов забрал меня на «Таганку» и весь четвертый курс я уже очень плотно работал. Да и после тоже. Я участвовал почти во всех премьерах.  Юрий Петрович меня очень любил. 

Как вы думаете, что в большей степени делает артиста – работа, дар или встреча со своим мастером?

Прежде всего, конечно, же – это дар. Потом, это случай, хотя мы знаем, что все случаи предопределены. Но, безусловно, это и люди, которые дают дорогу. Мне вообще в жизни везло на мастеров. Вот и сейчас, когда я состоявшийся артист, вроде, меня бог наградил дружбой с чудесным Вениамином Смеховым. Я его считаю своим учителем, он мне подсказывает такие вещи, которые мне очень помогают в профессии, да и в жизни вообще. Просто вот какими-то словами в обычном разговоре. Они откладываются, я их перевариваю, потом вспоминаю и думаю: «Как важно было именно это услышать в тот момент и не пропустить.» С учителями мне очень везет, в этом смысле я просто обласканный человек. 

Ваши творческие идеи, они, где живут? Откуда появляются в нашей современной жизни?

Да из воздуха, откуда им появляться. Ты живешь, что-то видишь или читаешь – все это дает почву для мыслей и идей. Я вот честно скажу, что я не современный человек. Отталкиваться от современности я не могу. Над этим я как раз и думаю, и мучаюсь этим. Я много общаюсь с ребятами из «Гоголь центра», что тоже считаю большой удачей. Опять же, благодаря Вениамину Смехову и его супруге Галине Аксеновой, я познакомился с Кириллом Серебрянниковым. Кирилл пригласил меня в свой театр, где играют потрясающие молодые ребята, которые могут дать фору многим «старикам», мне так точно дают. Не в плане актерской какой-то истории, а в плане жизненной и творческой энергии. 

В каких проектах вы участвуете в «Гоголь центре»?

Я играю в трех спектаклях: «Кому на Руси жить  хорошо», «Озеро» по пьесе современного драматурга Михаила Дурненкова и спектакль «Мандельштам. Век-волкодав», который поставил Антон Адасинский. Антон обучался у Славы Полунина и играл в «Лицедеях», а потом создал свой пластический театр «Дерево» и руководит им до сих пор. Это очень хороший спектакль. В нем звучат стихи поэта и какие-то пластические зарисовки, и он достаточно тяжелый, многие закрываются и просто плачут. Да и я редко с сухими глазами после спектакля выхожу, хотя мне это не свойственно. Но там что-то такое особенное происходит, как мы говорим – волшебная сила искусства. 

Дима, а должен ли театр учить чему-то?

По Гоголю, а ему я верю, театр – это кафедра. Театр не должен учить назидательно. Он всегда ставит вопросы. Ты видишь ситуации, ты в них что-то узнаешь и спрашиваешь: «А как бы поступил я?» Либо узнаешь себя в ком-то и можешь посмотреть на себя со стороны. Почему зритель, приходя на хороший спектакль, работает? Потому что это всегда обмен энергиями между залом и сценой. Это такие сердечные и эмоциональные затраты, которые через рампу пинг-понгом гуляют, сливаются в одно целое и куда-то летят. Это уже какие-то трансцендентальные вещи. И я за такой театр. Мне кажется, что только такой театр имеет право на существование. 

Как вы думаете, до какой степени артист – профессия творческая? Сколько в ней сценария, сколько режиссерской воли и сколько собственного понимания?

А это разные театры. Есть театры импровизационные – актерские, есть театры режиссерские, где все подчинено воле режиссера.

Все зависит от личности.

В искусстве интересна только личность, будь то музыкант, художник или актер. Не техника интересна, а личность, свой взгляд на искусство, на мироздание, на проблему. Вот только это и интересно. 

Значит, если актер – личность и ярче видит роль, то может обойти режиссерскую волю?

Нет, я хочу сказать, что режиссер, который видит, что у актера есть ценная мысль, может помочь актеру эту мысль облечь в форму. Но есть режиссеры, которые все выстраивают. Тогда это полностью режиссерский театр. Собственно это то, как Юрий Петрович Любимов работал в последнее время. Это была жесткая форма, это был взгляд художника на проблему, а актеры были инструментом воплощения. И он так выстраивал все, что актеры были вынуждены жить на сцене определенным образом. Но это работало. А, к примеру, в театре «Мастерская Петра Фоменко», в котором работает Женя Цыганов, актерской импровизации и свободе уделяется много внимания и очень приветствуется. Там задача режиссера – создать у актеров в такое самочувствие, поставить их в такое положение, когда их творческое хулиганство проявлялось бы ярче.  Разные режиссеры – разный театр и разный подход к этому. И тот, и другой имеет право на существование.

Вы уже рассказали, почему Бабель и почему еврейская Одесса. А как вы думаете, почему именно сейчас воплотилась ваша идея? 

А это не сейчас. Она начала воплощаться еще в армии, когда мне в руки попала книга Бабеля. И с того времени она со мной, эти тексты со мной. Я их очень люблю, они мне, опять же, напоминают моё детство. Я все эти фенечки-мулечки знаю на уровне чувств, поэтому они мне близки. 

Паустовский в своих «Рассказах о Бабеле» говорил, что Бабель из тех писателей, чье творчество он воспринимает, как колдовство. В чем вы его видите?

Буквы, текст – это и есть колдовство. Давайте вспомним, что родной язык Бабеля не русский. Его родной язык «идише». Сначала Бабель выучил французский, начинал писать на французском, а только потом появился русский язык. Парадокс в том, что при всем при этом он – русский писатель.

Или еврейский?

Русский, конечно, в первую очередь. Безусловно, тема еврейская, юмор еврейский, но язык русский. Это про то, что Бродский в свое время сказал: «Не язык инструмент поэта, а поэт – инструмент языка». Язык – сам по себе, и он нас ведет. Мы можем быть евреями, грузинами, армянами, русскими, кем угодно, но если мы живем русским языком, то язык в какой-то момент становится отдельной единицей. Когда мы можем быть причастными к этому явлению – это становится событием, как в случае с Бабелем. Да тот же Пушкин, который этнически совершенно не русский, повернул вектор русского языка в другую сторону. 

Есть еще и элемент сказки в рассказах Бабеля. К примеру, момент, когда тетя Песя, скандалит над погребальными носилками застреленного по запарке сына и требует денежной компенсации. И покойный сын с пулею в сердце приподымается с носилок и напоминает: «Мама, не забудьте про проценты!» Это очень смешно, но это сказка. Была в Вашем спектакле своя сказка?

Я же не зря говорил о моем учителе. Он все эти рассказы перекладывал в сказки и рассказывал нам в детстве. Все эти майсы, они практически библейские, и очень глубоко философичны. А самая главная сказка – это то, что все произошло. Сложился спектакль, я заново обрел своего друга, с которым мы на время потерялись, я познакомился с замечательными новыми людьми: Диной Бердниковой, с Сашей Дашевской, которая занималась художественным оформлением спектакля. Вот в чем мистика – вдруг это все произошло. И все это через Бабеля. Вы же понимаете, что это не только щенячье счастье, а еще масса всяких проблем вокруг спектакля. Но от этого он становится еще ближе и еще роднее.

Ваша история о еврейской Одессе, о Бене Крике, отличается от всего, что было сделано на эту тему до сих пор? 

Безусловно. Это нескромно, наверное, но я скажу – меня всегда раздражало, когда Бабеля пытались возводить до жанра. Потому что язык Бабеля, он выше всех придуманных форм. Именно потому наш спектакль получился таким особенным, что я в какой-то момент этот ключик нащупал – главное в нашем спектакле – не то, что мы там разыгрываем, главное – язык Бабеля.

Меня спрашивают: «А кто главный герой в спектакле?». Бабель. Язык Бабеля – главный герой в спектакле. Не Беня Крик, не Фроим Грач, не Цудечкис и никто другой. Только вот этот язык.

Потому что, когда ты открываешь книгу, тебя засасывает. Вот Женя Цыганов, например, который далек от еврейства и в теме Бабеля мало что понимал, он не стеснялся задавать вопросы. Он так погрузился в тексты Бабеля, он настолько стал понимать все эти полутона, что я порой смотрю со стороны на него и просто умиляюсь. Он абсолютно влюблен в Бабеля и в его текст, более того, он считает большим счастьем этот текст говорить. А для меня это такой мед. 

У вас в спектакле две роли – это Фроим Грач и Повествователь. Сложно ли менять образы прямо на сцене?

Их больше: и Цудечкис, и Миша Яблочко, и все мелкие роли. Фроима Грача, все же, в финале играет Женя, а то, что я вначале проговариваю, я его не играю. У нас вообще никто ничего не играет, вот в чем дело. Я вернусь к тому, что уже сказал – главный герой у нас Бабель и его язык. А на сцене мы рассказываем об этом. Какие-то вещи разыгрываем, но мы никого не играем. Женя не играет Беню Крика, как Беню Крика. Это такой способ, которому я научился у Юрия Петровича Любимова. Мы делимся. Мы не делаем сказочку и не представляем на сцене определенный персонаж. Мы делимся своей любовью с людьми, которые тоже любят. Но специально не играем какие-то образы. Мы рассказываем и иногда показываем, как мы видим текст. 

То есть, ролей как таковых в спектакле нет? 

Именно. И в этом победа. Это тоже отличие нашего спектакля.

Музыка в спектакле  очень яркая. Она связывает наше сегодня и Одессу начала прошлого века. От трубы, флейты и контрабаса до гитары с очень современным прочтением стихов Бродского и Багрицкого. Как это все рождалось?

Это все родилось, когда я пришел с идеей к Жене, и мы обдумывали ее воплощение. Дело в том, что, песня «Черное море», написанная на стихотворение Багрицкого «Контрабандисты» была сделана еще в те годы, когда существовала группа «Гренки». Видите, все как-то так складывалось не случайно, ведь стихотворение Багрицкого именно из времен одесских контрабандистов. А песню на стихи Бродского Женя поет в своей рок-группе «Пока прет». Есть еще «Лимончики» – это просто Одесса старая.  Мне в голову пришла идея  взять флейту. 

Уж, она совершенно точно наша еврейская бессарабская.

Мотивы оттуда, да. Она дает необыкновенную атмосферу. Звучание флейты сразу переносит нас в то время и место, и мы ощущаем настроение еврейской Одессы начала прошлого века. 

Дима, а вы когда играете в спектакле, вы больше актер или музыкант?

Я больше артист. Точнее, мне хочется думать, что я больше артист. А у каждого артиста есть определенный, что называется, набор возможностей. У меня, в силу того, что я еще и музыкант, этот набор полнее. У Жени тоже богатый багаж – он поет, он играет на гитаре. 

И тот музыкант, которым вы хотели быть, он вырос в артиста?

Это очень сложный вопрос… Дело в том, что, побывав в той и в другой шкуре, все-таки понимаешь, что музыка стоит на ступеньку выше, чем актерское искусство. И когда ты приходишь в актерскую профессию, будучи музыкантом, то ты эту актерскую профессию тащишь наверх, еще на ступень выше, если это удается сделать. А музыка она, безусловно, выше стоит, чем актерство. Актерство – это, скорее, про плоть, а музыка про душу все же. Музыка ближе к Богу. 

Когда у вас есть возможность выбирать тех, с кем работать, чем вы руководствуетесь?

«Работать надо с теми людьми, которых хочется обнять» – это не моя формула, она принадлежит Славе Полунину, но мне она очень близка. В репертуарном театре не всех хочется обнять и профессионализм состоит в том, чтобы суметь оставить перед выходом на сцену все свои любови или неприятия, а на сцену выйти «чистым» артистом. Но это уже из высших сфер, такое удается не часто в нашей профессии. Да и в любой, как мне кажется. 

Хотелось бы услышать от вас несколько фраз об Израиле.

Это была моя мечта – приехать в Израиль, повидать друзей, которых я давно не видел. Как только я прилетел в аэропорт Бен Гурион, у меня появилось чувство, будто я дома. Довольно сложно это поддается описанию, просто ощущение чего-то родного, а Иерусалим вызывает слезы, хотя и не происходит ничего плохого. Ну, и люди, конечно – старые и новые друзья. Мне очень сердечно близка эта земля – вот что главное. 

Таня Работникова

Тель-Авив

Спектакль «Как это делалось в Одессе» будет представлен в Израиле с 13 по 18 ноября Концертно-продюсерским центром «Piligrim»

Ашдод, 13 ноября, Матнас Дюна-Юд. Рамат Ган, 14 ноября, Театр а-Яалом. Хайфа, 15 ноября, зал «Раппопорт». Беэр-Шева, 16 ноября, Гехаль а-Тарбут Гистадрута. Петах-Тиква, 17 ноября, зал «Шарет». Маалот Таршиха, 18 ноября, Гехаль а-Тарбут. Подробности и заказ билетов здесь

Страница центра «Piligrim» в фейсбуке