Лена Лагутина. Новеллы. «Последние дни лета»

На балконе в уголке висит подвеска из керамических кленовых листьев, среди которых на керамических веточках сидят маленькие керамические совы. Летом, посреди теплого плавящегося воздуха, все мы о ней забываем. Но когда вдруг вечером из темного сада раздается тихий звон, это значит, что поднявшийся ветер зазвенел керамическими листьями, и осень пришла.

(Художник Юлия Стоцкая)

Белоснежные астры, коричневые школьные формы из неразличимого материала (что это было?! До сих пор не знаю), белые школьные фартуки, которые во время учебного года сменялись на черные. Почему-то Манишмамина мама никогда не крутила ей на 1 сентября на голове огромные белые банты размером с еще одну голову, как другие мамы своим дочкам. И Манишмама, кстати, по этому поводу и не переживала, и свою маму, Манишмайкину бабушку, об этом все забывает спросить. Манишмама в этот день всегда зато вспоминает завернутые в плотную бумагу бутерброд с сыром и яблоко — ей заворачивали их всегда вместе, и потому яблоко всегда пахло сыром, а сыр — яблоком. В детстве это Манишмаме ужасно не нравилось, а сегодня от одного воспоминания дух захватывает — как сыр пахнет яблоком, а яблоко — сыром. Так теперь всегда для Манишмамы пахнет первое сентября, а Новый год — мандаринами.

Но сначала была такая отдаленная прелюдия – когда наступал август, и бабушка Юдифь, проходя мимо пианино, чуть медлила, потом присаживалась, открывала крышку, быстро проводила рукой по клавишам, будто смахивая несуществующую пыль, и начинала тихонько наигрывать: «Скоро осень, за окнами – август, от дождя потемнели кусты…» Я всегда прибегала, заслышав эти звуки, просто обожала эти редкие минуты, когда бабушка играла. Ах, как она играла! Думаете, виртуозно? Нет, совсем нет, даже наоборот, простенько и незатейливо, поскольку она никогда не училась как следует игре на фортепиано и гитаре. Но гитару я не застала, это было, когда за ней ухаживал дедушка, и ей нужно было его обольстить. Полагаю, это произошло бы и без гитары, но гитара, с навязанным на нее бантом (она так смеялась, когда об этом рассказывала, и дед смеялся) – гитара, говорили они, решила дело окончательно.

Кроме того, в семье, кроме многочисленных других ее членов, неплохо владеющих инструментом, был официальный профессиональный музыкант – московская бабушкина тетка Вера, которая играла в джазе Дунаевского, и вот уж когда Вера садилась к пианино! Но это другая история.

Юдя (так звали мою бабушку, даже я) подходила к пианино очень редко, знала несколько пьес «из детства» и пару-тройку популярных мелодий, которые сама подбирала, из тех, что ей особенно нравились, и потом аккомпанировала себе несколькими аккордами, чуть касаясь клавиш. Как мне описать чувство, которое я всякий раз испытывала, когда она играла. Я-то училась музыке и знала, что играет она самодеятельно, небрежно, гораздо хуже, чем многие ее подруги, но было в ее игре что-то невероятно свободное, как во всем, что бы она ни делала, эта женщина, чего бы ни касалась. Так и у пианино она была свободна от опасного предрассудка, что нужно все делать совершенно.

В соседнем дворе однажды произошел страшный случай. Мы играли в «казаки-разбойники», взмокли и раскраснелись от беготни, как вдруг что-то переменилось, и все побежали к дальнему, угловому подъезду, у которого уже собралась толпа. Люди стояли плотным кольцом вокруг чего-то, что было в середине, и мы стали пробираться внутрь, чтобы тоже увидеть, что там внутри. И, когда я наконец увидела, то у меня будто бы твердый ком застрял внутри живота. Посреди людского круга, прямо на асфальте, сидел молодой парень, мне показалось, очень красивый, светловолосый, растрепанный и босой. Да собственно он был голый, в одних трусах, и весь в длинных тонких кровавых порезах, все тело его было изрезано, но не испачкано кровью, а именно разрезано, как бумага, и кожа была очень белой, невероятно, неестественно белой. Как астры. Он сидел и время от времени начинал страшно кричать, просто реветь, как раненый медведь, не то, чтоб я когда-то слышала, как ревет раненый медведь. И снова умолкал и сидел, не двигаясь.

Приехала «скорая», пришли в белых халатах санитары, обступили его и пытались поднять с асфальта. И тут он начал кричать по-человечески и вырываться, они с трудом смогли поднять его за руки, за ноги и отнести в машину. Но когда началась вся эта суматоха, и толпа стала расступаться, чтоб их пропустить, я попятилась и, не попрощавшись с друзьями, побежала домой.

Дома, где жила моя большая семья, странным образом никого не было, кроме бабушки, которая открыла мне дверь. Я влетела и тотчас начала ей рассказывать, рассказывать, захлебываясь, так, что у меня перехватывало дыхание время от времени. Она меня не останавливала, слушала, но ничего не говорила. А потом и я замолчала.

— Есть хочешь? – спросила Юдя.

— Нет. – Я посмотрела на нее и сказала: «Поиграй мне, а?»

И мы пошли к пианино, сели рядом, я прижалась к ней, и дальше все было как обычно – она открыла крышку, провела легонько ладонью по клавишам, смахнув несуществующую пыль, и заиграла. «Скоро осень, за окнами август, от дождя потемнели кусты…»

Надо же было судьбе так распорядиться, что я уже много лет живу в стране, где осени как бы нет. О потемневших кустах не может быть и речи. Я давно привыкла к тому, что времена года сменяются не за окном, а только, когда отрываешь очередной листок календаря, висящего на кухне. Что новый год наступает дважды в году – сначала в сентябре, по-еврейски, а потом вместе со всеми. Я даже нахожу это чудесным – и правда, что плохого может быть в том, что новый год отмечают два раза в году? Раньше я только догадывалась, а теперь знаю наверняка, что мне год прибавляется осенью, а не в новый год, и не весной, когда у меня день рождения. Если чего по-настоящему еврейского во мне есть, так это то, что мой новый год всегда наступает осенью. То есть послезавтра. А от лета осталось меньше чем двое суток, ничего с этим не поделать, и вот оно берет и заканчивается на наших изумленных глазах.