Лена Лагутина. «Мишпаха»

Текст — Лена Лагутина. Иллюстрация — Юлия Стоцкая.

Что бы со мной ни происходило, и о чем бы я ни думала, всегда в результате оказывается, что я думаю о своей семье. Когда я родилась, мы жили в огромной четырехкомнатной квартире в доме прямо над Волгой – прадедушка Израиль, прабабушка Эсфирь, дедушка Самуил, бабушка Юдифь, мама, папа, мамина младшая сестра Юля (она была меня старше всего на 10 лет и была в детстве моей нянькой), и я.
Когда родился мой брат, хоть я тоже была его на десять лет старше, но нянькой его никогда не была, наоборот, гоняла из своей комнаты и не разрешала трогать мои вещи. Маме это до сих пор обидно, хотя она сказала мне об этом спустя годы только раз, и больше к этой теме не возвращалась никогда. А брату вообще все равно. Он только помнит самые смешные моменты из своего детства, и то, чему я его научила, и какие книжки ему читала. У брата мягкий мамин характер, незлопамятный, чуткий, а у меня – папин.
Но брат родился уже в совсем другом доме, когда и мы с мамой и папой, и тетя, вышедшая замуж — все разъехались по отдельным квартирам, тоже хранящимся в памяти на своих отдельных полочках, но они-то и в сравнение не идут с тем домом над Волгой, где жили вместе четыре поколения моей семьи.
Больше никогда я таких домов не встречала. Во-первых, все три его подъезда были соединены по самому верхнему, шестому этажу, одним длинным коридором, вдоль которого тоже располагались квартиры.
Во-вторых, внизу в доме был подвал, где у каждой квартиры был свой чулан. Чтобы спуститься в подвал, нужно было взять ключ от его двери в домоуправлении. Лифтом просто так на этот подвальный этаж тоже было не попасть – там была решетка, которую можно было открыть только специальным ключом от домоуправа, но всю жизнь мне снится, будто по ошибке я нажимаю не на ту кнопку и вдруг вижу, как кабина проплывает вниз мимо уровня первого этажа и погружается в темноту подземелья, с запахом сырости и странными звуками, существующими только там. От этого воспоминания у меня и сейчас холодеет сердце, но всякий ужас так притягивает, что я всегда, когда дед раз в несколько месяцев собирался в подвал, обязательно просилась с ним, а потом жалась к деду и его фонарику и высоко поднимала ноги, чтобы ненароком не наступить на живое на земляном полу – а пол даже с высоты моего малого тогда роста скрывался в темноте, недоступной для дедушкиного фонарика. Только не отстать, только касаться все время пальцами впереди идущих брюк, каждое мгновенье оглядываясь на смыкающуюся позади шевелящуюся тьму.

Дальше шли несколько рядов кладовых, дед находил наш ряд, зажигал яркую лампочку, болтающуюся на проводе в проходе, открывал большой висячий замок на двери нашей кладовой, и там, на грубо сколоченных дощатых полках, являлся целый мир вещей, накрепко забытых мною за несколько прошедших с последнего посещения месяцев, ведь месяцы эти были наполнены жизнью быстрой, наземной и солнечной, сбитыми коленями, велосипедами, пожарными лестницами, мячами и еще бесконечными каждодневными занятиями и предметами вокруг.
Этот же, подземный мир, был совсем не такой. Две огромные коробки с елочными игрушками — пожалуй, единственное, что я помнила. Самыми скучными были трехлитровые банки с соленьями, которые дедушка сам закручивал летом. За ними – санки, какие-то старые моторы от папиной лодки, тяжелые инструменты, огромные тюки с одеждой и обувью для зимней рыбалки и просто какой-то хлам.
Помню, однажды взрослые как-то все вместе засуетились, стали открывать все шкафы в доме, залезать на антресоли, вытаскивать из всех углов постельное белье, одежку на разный возраст, игрушки, книжки, еще бог весть что. Две большие сумки стояли в коридоре, и я увидела в них среди вещей свое драповое пальтишко, из которого очень быстро выросла, и спросила – для чего это все? И бабушка тогда сказала, что у нее на работе одна многодетная семья погорела, и вот все собирают, кто что может. Тогда отправились с дедом в неурочное время в подвал, порыскать, что из подвального может пригодиться погорельцам. Кажется, ничего не нашли – в чулане хранились вещи, уже никогда никому не могущие пригодиться, даже погорельцам. Теперь я это понимаю. Но без них у меня не было бы всех этих моих «подземельных» переживаний и до сих пор приходящих посреди зимы кошмарных снов.
Другая история была с коридором. На просвет фигура, стоящая в его проеме в самом конце, была совсем маленькой, но тем не менее, а, может, именно и оттого, зловещей. Даже если знать, что там стоит Андрюша, мой школьный дружок с первого класса, то видно только черный силуэт. А кто его знает, чей это силуэт, когда тебя отделяет от него расстояние в три подъезда, длинный коридор с обитыми черным дерматином дверями в квартиры и гулкие дощатые полы?! Пока добежишь, окажется, что это не Андрюша, а кто-то другой, чужой, неизвестный. Да и добежишь ли? Во сне, к примеру, ни разу не добегала.
Семья моя похожа на большой черный камень, который подают в ресторане у Рамы, под Иерусалимом – его прежде разогревают несколько часов в специальной печи — табуне, и подают, раскаленный, на деревянной доске вместе с порцией огромного почти сырого антрекота на двоих и маленькой масленкой. Отрезаешь кусочек антрекота, и поджариваешь на камне. Масло шипит, мясо шипит, к камню близко даже трудно поднести ладонь, такой он горячий. Деревянная доска под ним почернела от жара.
Как он сразу меня пленил, этот камень, огромное черное сердце, как только я его увидела. Рама говорит, что это обычные камни, которые они собрали на каменоломне где-то на севере, в Галилее, но выглядит он необычно, наверно оттого, что его так долго греют в печи, и остывает он тоже очень долго – мы сидели часа два над тем антрекотом с вином, летним вечером под оливами, а он был все таким же горячим.
А потом я все думала и думала об этом камне, а на самом деле — о своей семье, от которой уже почти никого не осталось, от той, а я все греюсь о нее, греюсь.