Сергей Юрский. Я совершил побег из тюрьмы

8 февраля не стало актера и режиссера, народного артиста РСФСР Сергея Юрского. Сегодня мы вспоминаем артиста, творца, философа. «Интервью из прошлого века» назовем беседу, которую провела с артистом израильская журналистка Полина Капшеева. Непростая беседа о годах запрета, об отношениях с Товстоноговым, о творческих поисках и собственном месте в искусстве. 

Я редко выступаю в России

– Сергей Юрьевич, за Пугачеву я спокойна: она собирает полные залы. А вы?

– Жаль, что вы вчера не были на моей первой встрече с израильскими зрителями, – вы бы увидели и зал, и количество, и качество.

– То есть, ваша публика не исчезла?

– Что значит – «моя публика»? Это – ваш народ, перед которым я выступаю уже много раз и много лет, гораздо дольше, чем Пугачева.

– Наш народ отличается от того, который приходит на ваши выступления в Москве, Питере и так далее?

– Я очень редко выступаю в России, вообще же – да, это то же самое: те же люди. Приходят ко мне в Израиле за кулисы, каждый представляется прежним местом жительства, каждый вспоминает, как видел меня в бывшем своем городе. Я ведь всю страну объездил, и не раз. И встречаемся мы именно как земляки, я их так и приветствую: «Привет, земляки!» А с тем, что теперь они – граждане Израиля, могу их только поздравить. Это уже другая жизнь, но все идет-то оттуда, потому мы и встречаемся земляками. Иначе авторы, которых представляю, были бы не интересны. Не думаю, что из всех пятидесяти авторов, которых я исполняю, нашелся бы хоть один, интересный для всего мира: они интересны только для бывших советских людей.

– Не только потому, что читаете по-русски?

— Это для меня загадка, которую пытаюсь разрешить… Конечно, присутствует момент русского языка, который не столь влиятелен, как английский, что очень жаль. Но есть еще и момент нашего сознания и самосознания. Прежде всего – нашего юмора. Читаю вчера, чувствую: зрители свои.

Но когда я играю во Франции, – для французских зрителей, на французском языке, – иногда у меня бывают счастливые минуты. Но чаще, если смеются, то не в том месте и не с тем наполнением. Или – вдруг реагируют в обратном смысле: там, где надо сочувствовать, смеются и наоборот. Происходит это не потому, что они плохие, – просто мы очень разные.

Для миллионов наших людей (надо эту ношу нести, тем более, она приятная и легкая) я, прежде всего, – Бендер. Но я могу с собой куда угодно возить картину «Золотой теленок», ее можно перевести на языки (она, собственно, и переведена), но иностранцы все равно это не поймут: Ильф и Петров – советские авторы. Им не интересно, ну что поделаешь? И Зощенко не интересен.

– Думаю, двадцати-двадцатипятилетним, даже бывшим советским, тоже Зощенко уже не интересен.

– Глупым двадцатипятилетним не интересен. Они узкие, поэтому им не интересен Зощенко, а другим – почему же? Интересен. Зощенко не требует никакого воспитания: он – автор ультрадемократический.

Горе от ума

– Актеру, режиссеру, чтецу, писателю, поэту ум не мешает?

– Грибоедову поверим: горе от ума. Правда, нужно быть уверенным, что у тебя есть ум, а у меня такой уверенности нет. Иначе, если бы был умный, я бы в политику пошел, помогал бы людям, партиям или стране, но я этого не делаю.

– Из принципиальных соображений?

– Просто считаю, что я не дорос. Уже, наверное, и не дорасту…

– Да, так, все-таки, актеру нужен ум?

– Ну а как же иначе? Как же иначе?..

– Разве личность должна из актера переть?

– Из образа? Из образа личность переть не должна. Вот это – нет! Конечно, нет.

– А она в вашем случае прет. Вы в одном интервью рассказывали, как перевоплощаетесь, а я в каждой вашей роли Юрского вижу. Кстати, не думаю, что это плохо.

– А вы посмотрите, скажем, «Стулья», – после этого поговорим.

Везде нужна личность

– Поговорим, конечно, но я много вас видела – и в кино, и в театре… Когда я смотрю фильмы с участием Хофмана или Аль-Пачино, я тоже за образами вижу актеров Хофмана и Аль-Пачино.

– Не согласен, опять не согласен. Оба превращаются, оба играют очень по-разному, оба – прекрасные актеры. На мой взгляд, Аль-Пачино выше гораздо, потому что у Хофмана видно, как именно по материалу сделана данная роль, хоть он всегда меняется. А вот у Аль-Пачино я уже даже не вижу никаких зазоров. Являюсь большим его поклонником и диву даюсь, как он это делает!.. Играет мощных, азартных, злых людей – здорово! Но играет их и внутренне – всё спрятано. И вдруг я вижу его в роли интеллигента, неумехи-писателя, жизненного неудачника – и здесь он тоже невероятно убедителен. Когда я его вижу в роли сумасшедшего старика-профессора, я просто теряюсь… Аль-Пачино для меня – одна из загадок, один из самых замечательных, перевоплощающихся актеров. Так что, если вы причисляете нас с ним к одной категории, – для меня это очень лестно: я его считаю первым актером нынешнего кино…

Везде нужна личность, везде. Но личность и состоит в том, чтобы мощно вжиться в образ и воплотить в себе другое существование, которое ты понял, – в этом смысл актерского искусства. Рассказывать же о себе, пользуясь разными костюмами, – удел тоже иногда знаменитых людей. Но просто это, по-моему, – другая профессия. Это, как бы, актерская профессия, на самом деле – костюмировка.

Я прежде всего – актер

– «Тема с вариациями». Помните такой спектакль в остановке С. Юрского?

– Да, мой спектакль. Костюмировка: надеваешь костюм – другой человек.

– Сергей Юрьевич, вы – актер, режиссер, писатель?..

– Прежде всего, конечно, – актер. Это моя главная и всежизненная профессия.

– Но ведь не только – она одна?

– Да, у меня еще есть и другие профессии. Зато у меня нету хобби – я, скажем, рыбу не ловлю.

– Многие утверждают, что режиссер в человеке мешает актеру и наоборот – актер мешает режиссеру. А вы как считаете?

– Я считаю как Михаил Чехов. Все индивидуально: либо ты профессионал в этом деле, либо – нет… В последней книжке я попытался подробно разобрать данную проблему в моих взаимоотношениях в этом смысле с Товстоноговым.

Написал повесть о Товстоногове под названием: «Четырнадцать глав о Короле». Занятно, что именно Товстоногов вывел меня на режиссерскую дорогу и настоял, чтобы я стал режиссером. А я сопротивлялся: я, как раз, был воспитан в системе, что себя нельзя видеть со стороны. Но Товстоногов сказал: «Вам надо это поставить. Вы будете это ставить, но при условии: сами играть не будете, потому что это разные профессии».

Так и случилось, но спектакль он же сам и запретил, на этом же спектакле начались некоторые наши эстетические (а может быть, не только эстетические) расхождения. А когда дошло до обсуждения того, почему нужно уничтожать готовый спектакль, Товстоногов сдался, но поставил мне очередное условие: «Вы должны играть главную роль». А я уже не мог: играл другой человек, который мне, как актер, очень нравился, – по-моему, он был идеальным исполнителем. Значит, и Товстоногов оказался непоследовательным в этом деле… Я лично мечтал, чтобы Товстоногов сыграл в моем спектакле, о чем с ним говорил неоднократно. И пьесы у меня были для него, и даже существовало его подспудное желание, но… Не состоялось. Не случилось, не вышло, были только разговоры про это. Но он мог бы сыграть замечательно – вот и произошло бы совмещение… Если взять историю, то можно найти замечательные примеры для нашего с вами разговора, которые вовсе не обязательны для каждого. Скажем, Плятт, с которым я работал, никогда бы не стал заниматься режиссурой, – в принципе не стал бы никогда. Он был прекрасный актер, очень образованный, умный и остроумный человек, но никогда ничего не поставил. Да и зачем? Раневская никогда в жизни этим тоже не занималась. Тенякова, женщина необыкновенной не только интуиции, но еще и контактности с людьми, никогда не занималась и не занимается ни педагогикой, ни режиссурой.

Товстоногов, как Папа Римский

– Педагогикой, создается такое ощущение, занимаются все актеры поголовно.

– Педагогикой заниматься очень легко: это обманная профессия… Но вернемся к режиссуре вкупе с актерством. Был Ефремов – он в принципе это все соединил в себе. Эдуардо де Филиппо даже и предположить не мог ничего другого: писал пьесы для себя, со своим участием, со своей режиссурой. Был Мольер – потому я и сделал спектакль про Мольера, чтобы проверить эту версию. Был Станиславский – список совсем не мал, он очень велик…

Я пытался ставить спектакли без своего участия, но обычно либо потом оказывалось, что мое участие необходимо, либо спектакль от меня как-то отрывался, не становился моим дитем.

– Великий Товстоногов…

– … абсолютно великий!

– …От которого – как уйти? Тем не менее, какие личности, какие актеры ушли от Товстоногова…

– Только малонаблюдательные люди соединили небольшое количество ушедших от Товстоногова в одну группу. Или – малонаблюдательные, или – равнодушные. Все было индивидуально. От Товстоногова не уходили. Никогда. Во-первых, потому что это было тоталитарное общество и в те времена вообще никто никуда не уходил, разве что – возникал катастрофический случай. Во-вторых, у Товстоногова был тоталитарный театр, и из этого театра по этой же причине тоже никто никуда не уходил. Но главное: это был великолепный театр, и уходить из него было катастрофой. Поэтому соединять, обобщать здесь бессмысленно. Смоктуновский ушел попросту в кино: у него открылась его действительно великая кинокарьера. Он ощутил себя киноартистом, и, полагаю, он был уникальным киноартистом. Уникальным совершенно. Возникли проблемы длительных съемок – тогда долго снимали кино, потому что платили маленькие деньги и поэтому все было дешево. «Неотправленное письмо» – на полгода ему надо было уехать, а впереди уже маячил Гамлет… Он ушел не из театра, он ушел сниматься в кино.

– А Доронина?

– Был ли конфликт между ней и Товстоноговым? Да, отчасти, потому что некоторая звездность ей присуща, а Товстоногов звездности не терпел. И мы так воспитались: мы – сотрудники, мы все – сотрудники. Заноситься не полагалось.

– А сам себя он считал звездой?

– Нет! Сотрудник. Он был наш начальник. Не просто начальник, а Римский папа – со всей его властью, со всем влиянием, со всем прочим. Религия была, возглавляемая им, – «БДТ»…

Запретный человек

– А вы из «БДТ» почему ушли?

– Я ушел, потому что я был запретный человек. Много лет.

Пять лет я выдержал полный запрет на свою жизнь. Товстоногов откровенно сказал, что он мне не может помочь, потому что меня КГБ и партия – не знаю точно, кто именно из них, – лишили прав. За что – не знаю. Я не знаю этого, это – тайна их, КГБ или партии.

Не виню их ни в чем. Романов, с которым я потом уже познакомился, со мной встретился, как со старым знакомым. Но, все-таки, кто-то ему ведь сказал, как себя вести по отношению ко мне, и он дал запрет. Запрет шел лично от него, поэтому был очень серьезный. Он касался всех сторон моей жизни и всех городов страны, включая Москву. Это длилось пять лет – до того, как я ушел, и несколько лет после того, как я ушел. Я прописывался в Москве три года – дольше, чем иные ждали разрешения на эмиграцию в Израиль. Вот вам и все – поэтому я ушел…

Наши разногласия с Товстоноговым – это наши личные разногласия. Можно их анализировать эстетически, но никому нет до них дела. Отношусь к нему, как к отцу, и никому не позволю лезть в наши отношения в большей степени, чем я допускаю.

Хотя письменно и устно рассказываю о серьезных разногласиях. И о ревности, которую он ко мне испытывал – очень испытывал, и о его чувстве мощного собственничества на всех своих ведущих актеров. Высказываюсь и на другую, очень сложную и деликатную тему. Если в определенный период, лет семь, я – с моей внешностью, моим голосом, моей судьбой – был героем этого театра, то потом наступило другое время. Сам репертуар театра, драматургия выдвинула другого героя, которым я уже не являлся. Естественно, возникло некоторое давление, хотя я даже претендовать не собирался на те роли, которые играл Олег Борисов – именно он стал героем театра примерно с 1973-1974 – и на долгие годы. И весь репертуар поменялся.

– Под него?

– Никогда ни под меня Гога не делал репертуар, ни под Борисова – никогда ни под кого. Он чувствовал время и чувствовал, куда растет театр, где его душа расширяется. И во имя этого в одно время ему нужен был один человек, в другое время – другой.

Я – пристяжной, а не коренник

– Товстоногов никогда не ошибался?

– Случалось, но редко. Поэтому у меня не было ни желания, ни претензии играть, допустим, в спектаклях «Поднятая целина», «Тихий Дон» или «Три мешка сорной пшеницы». Логично, что пришел другой герой. Вы спросите: «Потому что вы – такой обсосанный интеллигент, а там – «народные» роли?» Отвечу отрицательно: именно в это самое время я увлекался народной темой всячески и широко, на всю страну; сделал свои шукшинские вещи, результатом, отголоском чего потом уже, через годы, стал фильм «Любовь и голуби».

То есть, в принципе, я мог бы играть героев из народа, но время ушло, надломилось… Поэтому эстетические расхождения были, а уход, отъезд из Питера случился совершенно не по собственной воле, а в силу необходимости. Я просто совершил побег из тюрьмы, где было запрещено всякое движение: телевидение, радио, пресса…

«Играйте старые роли!» Отсюда, конечно, возникало чувство, что постоянно находишься под колпаком. По-моему, я подробно ответил на ваш вопрос.

– По-моему, тоже. В Москве, в Театре Моссовета, вам стало легче?

– Когда, наконец, после трехлетней борьбы, меня прописали в Москве, – это произошло благодаря Театру Моссовета. Конкретно – благодаря Плятту и Раневской, личному их вмешательству на личном контакте с властями. Мы уже похоронили и Плятта, и Раневскую, простились с ними… Благодарю судьбу, что поставил по спектаклю и с ним, и с ней.

– Благодарю судьбу, что успела посмотреть и «Тему с вариациями», и «Правда – хорошо, а счастье – лучше».

– В общем, я по сей день служу в Театре Моссовета.

– Вам не тесно?

– А я – рядом. Я – пристяжной, а не коренник… То, что я там поставил, уже не идет, но а я играю Фому Опискина. Яркий спектакль, очень люблю эту роль… Сколько раз я мечтал, чтобы в Израиль приехали именно «Фома Опискин» в постановке Хомского и «Не было ни грош, да вдруг – алтын» в моей постановке – мощные спектакли с большими декорациями! Три года назад вопрос был почти решен – не получилось. Жаль…

– Почему вы хотели привезти эти спектакли именно к нам?

– Говорю об этом, потому что сейчас нахожусь в Израиле. Хотел бы очень привезти во Францию спектакль «Стулья» – как ни странно, тоже не получилось.

– Почему?

– Не знаю. «Стулья» – ладно, они идут по-русски, хоть и мною переведенные. Но у нас был спектакль «Король умирает» с Олей Яковлевой, Дашей Михайловой, Максимом Сухановым, Виталием Коняевым – звездный состав. И я играл короля – на французском языке трехчасовой спектакль Ионеско, поставленный на сцене МХАТ, имевший гастроли по России и не попавший во Францию…

– Мистика?

– Абсолютная мистика. Бред какой-то…

Бескорыстность порождает искусство

– Хорошо ли, по-вашему, работает Дарья Юрская?

– Очень хорошо. Она – одна из основных артисток МХАТа, играет очень много, репертуар ее громаден: Шекспир, Шоу, Бергман, Евреинов, Гольдони, Галин и так далее. Она играет также две главных роли в моем спектакле «Провокация» в театре «Школа современной пьесы». Артистка она сложившаяся, мощная. Кроме репертуара, группа молодых артистов, человек двенадцать-пятнадцать, во главе с их более старшей подругой, режиссером Машей Брусникиной, в прошлом году сделала вещь поразительную по своей бескорыстности, а бескорыстность порождает искусство. Каждый месяц они представляют новый «Круг чтения» на Малой сцене МХАТа: бесплатно один спектакль – чтение современной прозы и поэзии. Иногда – тематически: скажем, юмор, детская литература. И вдруг то искусство, которое я очень уважаю и которое у нас было развито великолепно, но стало, вроде, угасать, возродилось в этих актерах. Замечательно! Возникло два достижения высшего порядка. Первое – спектакль «Дневник военнопленного Воропаева», показанный двадцать второго июня. Он был поразительный по силе – трагический, безнадежный совершенно, пессимистический, страшный: дневники военнопленного, который знал, что умирает, – и он умер. Как это сделано, как это было выражено!.. Второй спектакль назывался «Пролетный гусь» – по Астафьеву. Он оказался эпитафией: автор должен был присутствовать на спектакле, но скончался за три дня до него. После десяти бескорыстных представлений Табаков не только заметил, но и взял «Пролетного гуся» в репертуар, и сейчас он идет на Новой сцене МХАТа (есть и такая). Что до Дарьи – она высокопрофессиональная чтица, теперь я вижу это. Не очень, кстати, к этому стремилась. Была со мной в Париже – я настоял: у нее французский очень хороший. Мы делали концерт «Пушкин и другие» – поэзия 19-20 веков по-русски и по-французски. Тогда, три года назад, она одолжение папе сделала, но сейчас я вижу, что дочь стала высокого класса сольным исполнителем.

– «Кто у нас муж?» Тоже актер?

– Нет, он художник, но сегодня устраивает выставки – арт-продюсер.

– А чем нынче занимается актриса Тенякова?

– Прежде всего, играет, очень много. Во МХАТе и со мной.

Не имею времени, чтобы богатеть

– Почему у вас нет своей антрепризы?

– Ничего такого не умею. Я – владелец идеи, которая называется «Артель Артистов». Даже на афишах иногда пишут: «Московский Художественный Театр и Артель Артистов Сергея Юрского». Или «Театр «Школа современной пьесы» и …»

– Чем отличается «Артель Артистов» от обычного театра?

– Конечно, не заработками, которые у нас, как и у других артистов, скромны. Но если я, режиссер, по собственной воле собираю артистов и привожу их с собой, привожу с собой художника, – это слишком много для того, чтобы считать наши спектакли обычными спектаклями того или иного театра. Артисты – из разных театров, в общем – ситуация особенная. Аналогов нет, потому и пишем: «Артель».

– Но чем же вы отличаетесь от антреприз?

– Я – не юридическое лицо, не имею процентов с этого дела.

– Благотворительностью занимаетесь?

– Просто не имею времени, чтобы богатеть. Тем более, что моя последняя книга кончается словами из Ветхого Завета:

«Сохрани меня, Боже, от суеты, от нищеты и от богатства». Эта фраза, по-моему, совершенно изумительная, потому что богатство, может быть, и хорошо, но мне его не выдержать.

– Но попробовать-то можно?

– Нет, это очень обязывает. Как и – власть….

– Сергей Юрьевич, что вы любите, кроме театра, кино, литературы…

– Макароны. Толстые, не спагетти, а то, что называется «пастой».

– Здорово. Путешествовать любите?

– Люби-не люби, а езжу все время. Моя норма – шестьдесят тысяч километров в год, но несколько последних лет я ее систематически превышал вдвое, наезжая до ста двадцати километров.

– Машину водите?

– Естественно, но норму превышаю не за рулем.

Я исполняю стихи

– Неужели самолетом не рулите?.. В прошлый раз мы с вами начали говорить об искусстве чтеца, да отвлеклись. Вернемся: считаете, оно возрождается?

– Даже на себе испытываю некоторые симптомы. Мало выступал последнее время, но то, что я все же рискнул сделать новую программу, согласился на израильскую гастроль, согласился на американскую гастроль, которая впереди, свидетельствует для меня о возрождении того, что, казалось, уже исчезло. Я вам уже рассказывал о чтецких вечерах молодых артистов МХАТа. Все десять вечеров я сидел в зале и видел, как публика это воспринимает, как человек, вышедший на сцену, лишь слегка, элегантно оформленную художником несколькими мазками, держит зал. Никаких декораций, никакой музыки, никаких специальных костюмов, но актеры, красивые молодые люди, заставляют зрителей смеяться и плакать, горевать, радоваться и объединяться. Тогда как театр, как я замечаю многократно, занимает на сцене сотню людей. Вот я был здесь на концерте Фимы Александрова – с ним выступали тридцать музыкантов. Тридцать человек вышли на сцену аккомпанировать куплетисту – это ж с ума сойти! Приходишь в иной театр – и декорации на сцене, и пол золотой, и то, и другое, а зритель сидит, развалившись лениво: «Ну, что ты мне еще покажешь?» Хлопают, да, деньги платят большие – цены на билеты в России доходят до абсурда. А на этих чтецких вечерах экономия средств выжимает такое количество энергии искусства, которое меня просто поражает. Я очень рад, что это существует.

– Каким чтецом был покойный Гердт…

– Гердт гениально читал стихи, но вы ошибаетесь: он не был чтецом. Читать стихи друзьям за столом, что Зяма делал потрясающе, и читать их на сцене – разные вещи… Никогда не забуду, как в больнице, лежа на кровати, он читал мне Пастернака. Обалдеть совершенно!

– Но ведь и на творческих встречах Гердт тоже читал стихи.

– Это были именно творческие встречи, где он толковал стихи и показывал, как они хороши. Но это не было исполнение стихов.

– А что делаете вы?

– Я именно исполняю стихи.

– Вы, Козаков…

– Козаков – конечно!

– …и Валентин Никулин – всё.

– Да вы просто молоды! Знаете, сколько у нас было чтецов? Я же – президент этого общества.

– Расскажите.

– Примерное количество профессиональных чтецов, которые собирали залы в разных городах страны, было четыреста. Если говорить лишь о Москве, то я вам назову Маратова, Мышкина, Смоленского, Кочаряна, Кузнецова, Любимцева, Ланового, Серебренникова и так далее. Каждый выступал в своем регионе, но, когда случались всесоюзные фестивали и конкурсы, на них съезжалось громадное количество людей, которые умели читать стихи.

– Но знали-то вас, Козакова, Никулина и, может быть, – Ланового…

– Знали нас, потому что мы – киноартисты. При этом остальные чтецы могли не хуже держать зал. И, повторяю, хочу надеяться на то, что жанр возрождается.

Кино наше мертво

– Сергей Юрьевич, стало уже общим местом актерское высказывание: «Настоящая работа, творчество – в театре, но истинную раскрутку дает кино».

– Вы про что говорите, про какое время?

– Не про сегодняшнее – про вчерашнее.

– Вчера, конечно, кино действительно приносило истинную славу.

– Но театр, в отличие от кино, был главным?

– Для меня – да: просто большую часть времени я занимался театром. Но и кино очень любил. Когда оно было, сейчас-то его нет. Сейчас есть только телевидение, а кино наше мертво.

– Криминальные сериалы вытеснили?

– Именно.

– А куда делось «киноактерское» мастерство?

– С ним что-то случилось: очень плохие тексты. Не все, но по большей части, – ужасающие сценарии, – а актер – зависимый человек…

– Современные актеры, кроме всего прочего, играть, как мне кажется, не умеют.

– Поэтому и не умеют, что играть нечего. Куда же все девалось? Всегда играть умели, а тут вдруг разучились… Очень печально, что писать сценарии стали люди, которые не имеют на это права, – печально.

Честолюбие обладателей денег перешло сейчас в следующую стадию. Раньше нужно было просто гордиться: у меня денег больше, чем у того – вновь мы возвращаемся к проблеме «охрани меня, Боже, от богатства, как от нищеты». Но потом победа совершена и все признались: у меня больше.

А дальше что? А дальше человеку начинает хотеться писАть. Поэтому все стали писателями и сценаристами – это чудовищно. Или – некто говорит своему богатому приятелю: «Слушай, я, что ли, хуже других? Давай, напишу сценарий!» – «Пиши, я денег дам!» Почему-то, деньги есть на самые чудовищные произведения. Вот и пишутся сценарии, и осуществляются. А результат – падение слов, диалогов, смысла.

«Евгений Онегин» -главная работа жизни

– Вы в последнее время на телевидении работали?

– Я сделал одну из самых главных работ своей жизни – «Евгения Онегина». Я сделал менее важную работу, но, как мне кажется, занятную, – Гиляровский, «Москва и москвичи» – свободные монологи в интерьерах и на улицах. Пять серий – моно. Но «Онегин» — это…

– Можно подробнее?

– Восемь серий на ТВЦ в постановке режиссера Серовой, полгода делалась работа. Это даже не фильм, а восемь фильмов, в декорациях, со сменой костюмов, с очень сложным монтажом – весь академический текст Онегина, прочитанный мною, уже человеком пожилым. Я когда-то снял фильм, будучи молодым, в возрасте самого героя. Теперь вот – в возрасте «мой дядя самых честных правил, когда ни в шутку занемог» … Думаю, что эта работа вполне состоявшаяся.

– Посмотреть бы кассету – вы привезли?

– Вопрос о кассете – не ко мне, а к равнодушию телевидения, которое истратило на картину полмиллиона долларов и так и не выпустило кассету. Один раз, правда, телевидение сделало выдающуюся вещь – спасибо ему за это! В день рождения Пушкина показали, не останавливаясь, нон-стоп, около восьми часов вещания – чтобы ровно в двенадцать ночи, в секунду рождения поэта, окончить показ. Получилось очень стильно, но до сих пор не выпустить кассету – просто бездарно. Я с этим пытался бороться – безуспешно. Им неинтересно: они песенки издают.

Я не стал бы играть Остапа сегодня

– Ваш «Чернов» с режиссером Андреем Смирновым в главной роли – одна из последних картин «Мосфильма» …

– Андрей получил хороший приз в Карловых Варах за лучшую мужскую роль. Фильм жив. Он элитарный, это я понимаю.

– Разве не все, что вы делаете, элитарно?

– Все демократично, что я делаю, но «Чернова» кинопублика сочла элитарным. Последний мой спектакль, «Провокация», тоже, как ни странно, оказался элитарным, хотя мне самому представляется совершенно демократичным. Ну, тут я, может быть, занесся.

– О какой демократичности речь? У вас даже Бендер элитарным получился.

– Видите ли, я вкушаю плоды его популярности в течение сорока лет везде, от Владивостока до Сан-Франциско. Если это и элитарность, то – весьма своеобразная.

– А Гомиашвили не вкушает плоды популярности?

– Не вкушает. Он вкушает деньги, потому что ресторан сделал на имени Остапа.

– Я недавно интервью с ним читала. Сказал что-то вроде: «Истинный Остап – мой. Юрский, что ли, с Мироновым могут со мной конкурировать?»

– Да… Может, и не могут – это не важно. Есть реальность.

– Сегодня вы бы сыграли Остапа точно так же, как когда-то?

– Я не стал бы его играть сегодня.

– Но в старом фильме вы бы сейчас что-то изменили?

– Думаю, «Золотой теленок» – очень хороший фильм. Это – Швейцер, это – классика, потому он и держится столько лет. И интерес зрителей не ослабевает.

– Уж не знаю, кокетничал ли покойный Зиновий Ефимович, но говорил лично мне, что страшно не любит своего Паниковского.

– Ну да? Это интересно. Не ожидал…

– Кокетничал?

– Я не знаю. А зачем ему кокетничать?.. Странно, очень странно. Я, во-первых, обожаю этот фильм, а во-вторых, обожаю Зяму-Паниковского.

– Вот уж кто точно в роль попал.

– Бесконечно точно, изумительно!

– Тем не менее, не любил. Говорил, что вообще старался не смотреть себя на экране. А вы?

– Я очень редко это делаю: просто нет времени. Часто не вижу даже того нового, что я делаю.

Дорога, дорога, дорога…

– У вас нет времени богатеть, нет времени смотреть себя на экране…

– Нет.

– Какой-то у нас с вами слишком чистый и кристальный образ современника получается…

– Наоборот: занудный. Полное занудство: у человека ни на что нет времени – что ж такое? Я же вам объяснил: дорога, дорога – сто двадцать тысяч километров. Разделите на минуты, а еще каждый раз надо чемодан собрать-разобрать, доехать из аэропорта до гостиницы, потом назад… А интервью? Видите, как мы с вами долго разговариваем, а ведь интервью много…

– Чем вы занимаетесь в дороге?

– Пью коньяк или пишу.

– Какой коньяк?

– «Курвуазье». А сейчас вот запретили – никакого не пью. Был на Мертвом море, лечился, доктора сказали, что ничего нельзя, – наверное, правы.

– Но писательство-то не запретили?

– Тоже запретили: вредно. Правда, этот запрет нарушаю.

– Что пишете?

– Рассказы смешные. Пишу, а потом исполняю на концертах – приходите.

– Постараюсь. А что в жизни смешного?

– Да все: постоянно натыкаюсь на невероятно комичные ситуации.

– Расскажете?

– Если только выключите диктофон.

(И рассказал, но я, хоть и запомнила, пообещала не публиковать. Обещание выполняю – П.К.)

– Сергей Юрьевич, как вы справедливо заметили, мы уже достаточно долго беседуем. За это время вы умудрились не то, что не обидеть никого из коллег, из окружающих, но даже не задеть (чем, кстати, на корню погубили мне материал – шутка). Все ведь норовят друг на друга…

– Не слыхал, не знаю.

Я актер, режиссер, писатель

– Возникает вопрос: кто такой русский интеллигент?

– Понятия не имею. И отношения не имею тоже.

– А как бы вы себя поименовали?

– Я? Актер, режиссер, писатель – уже теперь профессиональный. Пушкин определил, что такое «профессиональный писатель»: человек, способный работать на заказ. Поставлена задача – она выполняется… К интеллигенции я принадлежу потомственно, но то, что нынче происходит с интеллигенцией, – процессы очень интересные и очень опасные. В последнее время я выступаю, как уже говорил, редко, но и сейчас даю примерно сто представлений в год. Так вот, надеюсь, что вся публика, которую вижу в залах на своих спектаклях и концертах, – соответственно сто тысяч человек (сократим: восемьдесят тысяч), — это и есть интеллигенция, которая имеет интерес смотреть репертуар, предлагаемый мной. А предлагаю я никогда не шоу, никогда не развлечение.

Я – трудящийся человек

– Имеете что-то против шоу?

– Шоу – хорошая вещь, но она – для вообще всех. А то, что предлагаю я, – репертуар, скорее, для того, что называется «интеллигенцией». Хороша ли она? Разная: большие перемены произошли. Очень многое продалось – и снаружи, и изнутри. Очень многое… Есть ли у нас взаимоотношения? Их все меньше. С критикой у меня – вообще непонимание. Полное.

Да критика, собственно, театральная у нас исчезла. У нас есть знатоки театра, театроведы высочайшего класса, историки театра, а вот ежедневная критика – она исчезла. Подменилась бульварной или светской хроникой.

– Или – заказными материалами.

– Видимо, еще и ими. Но, даже если материал и не заказной, — это светская хроника. Подробно разбирается то, что за кулисами, а сцена просто не очень интересна. Сцена – для простого народа.

Но я моих зрителей называю «простым народом» и себя отношу к простому народу. Я – трудящийся человек. Мы с моими зрителями договариваемся, что меня и держит пока еще на этой земле.

Первый концерт в Израиле стал для меня радостью, все ли будут такими – не знаю. Не знаю…

(Я знаю: все концерты Юрского прошли в Израиле «на ура» – П.К.)

– А кто они, ваши зрители?

– Я думаю, что, все-таки, – интеллигенция. То есть, то, что мы называем интеллигенцией. Но это – очень разные люди. Оказывается, интеллигенция – очень широкое понятие. Кто пойдет смотреть Ионеско? Либо его любители – для того, чтобы идти на «Стулья», нужно любить их великого автора. Либо пойдут те, кто прошел со мной какой-то путь. Или – с Теняковой. А мы их никогда не водили по шоу или по ярмаркам: у нас иной репертуар. И те, и другие что-то знают. Даже, если идут на Бендера. Я бы сказал, что это – широкий зритель, да вы не даете. Говорите: «Ваш Бендер тоже элитарен» … В общем, набирается восемьдесят тысяч человек в год – я бы мог и больше выступать, но не позволяю себе: просто сил нет. Кстати, в книжке я привожу общую цифру моих зрителей: семь с половиной миллионов… Ну, если все это – интеллигенция…

– …то я за вас рада…

– … я – за вас.

И тревожно, и печально

– Сергей Юрьевич, что вас печалит сегодня?

– Почти все. И это уже – перечень для следующей беседы, потому что тогда нужно говорить всерьез, а я ведь все шутки шучу… Вообще же очень печально – и то, что происходит в Израиле, и то, что происходит в России, и то, что происходит в мире. И тревожно, и печально. В уныние постараемся не впадать, но это – разные вещи. Одно дело – впадать в уныние, другое – не замечать ничего. Солнце светит – и всем хорошо, все довольны. Двадцать первый век начинается тревожно, но не мне его исправлять: я только вношу свою лепту, пока еще есть силы. Вот и все.

– Что вас радует?

– Авторы, которыми занимаюсь, которых я люблю; мои актеры, включая мою семью, которая тоже мои актеры, меня радуют. И еще – наличие на общем фоне какой-то художественной разнузданности – и зрителей, и искусства. Спасительно наличие людей, которые приходят смотреть нас на всех меридианах, – этим и спасаемся от тревог. Стоит только приблизиться к городу, стране, данному человеку, с которым ты нашел контакт, – и сразу понимаешь, что люди очень разные – это еще не страшно. Страшнее другое: каждый человек раздвоен или растроен, он полон бед и только в общении с тобой кое-как собрался, на самом же деле…

Меня не покидает образ: люди висят на столе, вцепившись в столешницу онемевшими пальцами. Белые-белые фаланги, пальцы еле-еле удерживаются, но люди научились как-то при этом и улыбку сохранять, и макияж делать, и вести себя пристойно. Это вызывает у меня чувство сострадания, приязни и радости, но я же понимаю, чего все это стоит. Вот это напряжение в мире, по-моему, растет.

– Грустно очень…

– Что делать…

– А что делать?

– Не знаю… Думать, чего делать. Стараемся – и я тоже стараюсь думать.

Полина Капшеева

(оригинал интервью был напечатан в газете «Вести»)

читайте другие материалы автора

Эфраим Ильин (часть третья и четвертая)

Эфраим Ильин (часть первая)

Эфраим Ильин (часть вторая)