Москва — третий Рим. Киев — мать городов русских. Иерусалим — город мира. В каждом из этих клише — и правда, и ложь, амбиции правителей и несбывшиеся мечты. Нигде так много не молились и не лилось столько крови, как в Иерусалиме. В прошлое воскресенье началась здесь Страстная Неделя.
Если кто-то думает, что Пасха в Иерусалиме действо наполненное трепетом и святым благоговением, глубоко заблуждается. Стоит попасть в старый город, и тебя сразу засосет орущая и рвущаяся к святыням толпа. Она настолько пестрая, горластая и разномастная, что точно напоминает иллюстрации гибнущих Содома и Гоморры или Помпеи в последние часы перед извержением вулкана. Только греческие старцы могут сохранять в ней свое достоинство и стать. Они дефилируют с явной озабоченностью и внутренней сосредоточенностью, абсолютно не причастные к тому, что происходит снаружи. Толпа расступается в почтении, увидев этих красивых высоких священнослужителей в длинных рясах.
Арабы-христиане, уличные торговцы бросаются вслед и просят благословения. Получают его почти на бегу. Бегу и я по скользким, отполированным веками иерусалимским камням. Просачиваюсь сквозь кордон полицейских, минуя многочасовую очередь. Толпы любопытных верующих и неверующих, туристов и пилигримов с утра стоят в очереди в Храм. Я догоняю свою подругу журналистку из Греции, Анжелу. Она знает всех и вся. В Вербное Воскресенье она мой проводник в Иерусалиме.
Это реальный марафон. Мы должны везде успеть. Все увидеть и всех поприветствовать — патриархов, архимандритов, епископов, старцев из ближних и дальних монастырей, охранников Храма Гроба Господнего и еще с десяток людей, которые встречаются на пути.
— Не успеешь — я ухожу, — предупреждает Анжела, — потеряешься, пеняй на себя.
Нет, теряться в старом городе мне ни к чему. И я скольжу по гладким плитам. Молчу и только успеваю щелкать фотоаппаратом. Картинки расплываются и в них ощущение полета.
Вот Сирийский патриарх оплакивает страдания Христа. Предел Сирийской православной церкви в Храме Гроба Господнего, пустой в обычные дни, сегодня до отказа забит паломниками. Горят свечи. Они поют и молятся. Патриарх закрыл ладонью лицо. Его многочасовое сидение в храме должно продемонстрировать скорбь о страданиях перед казнью.
В православном приделе, центральном, прямо напротив кувуклии, уже идет служба, все расставлены по чинам. Патриарх в алтаре. Кого здесь только нет. Православные СМИ — Монашки с фотокамерами. Батюшки всех рангов. Греческие старушки. Семинаристы. Старцы. Русские матушки-паломницы жмутся к колоннам.
— Платок надень, — командует Анжела, — вам русским так положено. Длинная юбка, закрытые плечи, на голове платок.
Я так и одета. В образе русской паломницы пытаюсь понять суть происходящего. Но глаз цепляется за детали, так необычно то, что видишь. Грохочут тяжелыми жезлами кавасы — охранники греческого патриарха, вот уж кто не испытывает никакого религиозного экстаза. Со времен османской империи эту миссию выполняли турки, сегодня арабы в красных фесках. Они берут в кольцо всю процессию и ритмично стучат жезлами о каменный пол, возвещая приближение патриарха. Оттесняют толпу страждущих.
Молящиеся хором повторяют псалмы, арабские женщины издают какие-то птичьи крики. От этого клекота и гвалта становится не по себе. Впереди, в толпе монашка с фотоаппаратом медленно оседает на пол и падает в обморок. Гречанки подхватывают ее, брызгаю в лицо водой. Под куполом в лучах солнца порхает голубка. Все нереально! Все! Щелкаю фотоаппаратом уже не думая о кадре, лишь бы успеть.
И вдруг кто-то хватает меня за руку, толкает, вышвыривает из толпы и орет. Вижу налившиеся злобой глаза, искривленное гримасой немолодое лицо. Он орет мне что-то по-гречески, трясет. Стараюсь удержаться на ногах, не взорваться, не дать сдачи. Хороша русская паломница в драке с греческим иноком, святогробцем, хранителем Гроба Господнего. Он брезгливо отталкивает меня и бросается усмирять других. Работа у него такая.
Происходящее кажется странным спектаклем, в котором все присутствующие — действующие лица и исполнители. Думать о нападении святого отца нет времени. Теперь все направляются к Патриархии. Греческие старушки, хромая и еле передвигая ноги, каким-то странным образом успевают первыми к распахнутым дверям и занимают самые выгодные позиции. К ним шествует Патриарх с пальмовой ветвью в окружении приближенных и с эскортом волынщиков и арабских детей. Эти традиционные проходы из Храма Гроба происходят с древних времен и повторяются каждый год шаг в шаг, минута в минуту.
О своей драчке я вспоминаю, когда со мной заговаривает русская паломница с подбитым глазом. Серьезно! Под глазом большой синяк! Приняв меня за свою, она хочет выяснить, расписание служб на всю неделю до Святой Субботы.
— Ты где ночевать-то будешь? — спрашивает новая подруга.
— Не знаю еще? А ты?
— Я тут недалеко в арабской лавочке. Там, в подвале.
Бухгалтер из Москвы, Вера. Она уверовала, как она выразилась, пять лет назад. И теперь смысл ее жизни раз в год приезжать в Иерусалим на Пасху. Самое сложное найти в эти дни приют в старом городе. Гостиницы и странноприимные дома забиты до предела. Паломникам сдают даже подсобки. Пускают спать в лавку, на каменном полу, если сможешь влезть под спущенные жалюзи. Странники идут на все, лишь бы быть ближе к Храму. В субботу полиция закроет старый город. В нем останутся только те, кто в пятницу ночью успел спрятаться от патруля. В Храм из них попадут единицы. Для прохода внутрь нужен специальный пропуск.
— Я в прошлом году так и не попала на «схождение», — говорит Вера, — Может в эту субботу повезет…
— Возможно…
Елена Шафран
Иерусалим
