Роман Виктюк: Бога нет на сцене

Это было три года назад. В зимней Москве холодно, сыро, промозгло. На здании театра Виктюка в Сокольниках огромными буквами светится его автограф. Внутри театра жарко натоплено и мэтр, как и предупреждали, инфернален. Интервью по случаю предстоящих гастролей в Израиль получилось жестким и горьким. Роман Виктюк говорил о стране, о власти, об искусстве. С сегодняшнего дня его слова читаются совсем по-другому. Светлая память.

 

Им восхищались и осуждали. Его благословлял Папа Римской и награждали советские чиновники. Каждый спектакль сопровождался скандалом и был открытием нового мира. Времена меняются, но Роман Виктюк остается одной и самых значительных фигур российского театра. Это он научил актеров не бояться пространства сцены, а зрителей видеть другую реальность. И сегодня в его театре в Сокольниках нет свободных мест. В преддверии гастролей мы говорим о временах и переменах. 

«Дом света» и «Дом тьмы»

– Роман Григорьевич ваш театр располагается в историческом здании, построенном в 30 годах знаменитым архитектором Мельниковым.  Вы восстанавливали его из руин почти двадцать лет и два года назад открыли наконец-то свой дом – свой театр. А  что испытывает Роман Виктюк, когда подходит к дому, где огромными светящимися буквами написано его имя?

– Это мое детище. А когда-то это был инвалид. Что вы испытываете, когда  любите инвалида как здорового человека?

– Не все способны на это…

– А мои артисты, мои мужественные, смелые мои, сумасшедшие дети были способны на это. Все терпели. Архитектор Мельников задумал его как «Дом Света». Но 20 лет назад это был «Дом Тьмы». Окна были забиты кирпичами. Ветер, дождь. Что на улице, то было и на сцене. Мы здесь репетировали в холоде. И в таких условиях выпустили 19 спектаклей.  Два года назад торжественно открыли. Присутствовал мэр сегодняшний. И я говорю перед камерами: «Ну, вот теперь вы вошли в историю.» А он отвечает: «Нет, вы, Роман Виктюк, вошли в историю.»

– Роман Григорьевич, вы в истории уже давно. Он просто был не в курсе.

– Но все, что нужно было для завершения стройки и реконструкции здания сделал именно он. 

– Хорошо, когда есть те, кто помогает.

– Не думайте, это было не просто. Было адски сложно. Это было здание бывшего Дома культуры Русакова, почти уничтоженный памятник архитектуры советского авангарда. Сегодня полностью воссоздан его исторический облик.

Мой «последний ребенок»

– Роман Григорьевич, а чем вы сегодня живете? В профессиональном плане, конечно. 

– Я начал новую работу. Это, как я называю, мой «последний ребенок» – спектакль о Мандельштаме, о великом, русском поэте и о его трагической судьбе. О нем никто, никогда, ничего со дня смерти не сделал в память. Ни-че-го. И вот мы имели смелость взять эту тему. Без подробностей скажу, что это мое слово в защиту тех творцов, которых отправляют сегодня в тюрьму.  И там есть Сталин. Такого Сталина на русской сцене, поверьте, не было. Я хочу обязательно этот спектакль привести к вам в Израиль.

– Уж коли мы заговорили о таких трагических моментах и, в частности, о Сталине. Судя по всему к нам возвращаются  знаки той эпохи.

– Совершенно верно.

– Чем это чревато? Чем это нам всем грозит?

– Тем, что уже было в нашей истории и в нашей жизни… 

– То есть, вы считаете, что есть вероятность возвращения «культа личности»?

– Ну а почему я столь рьяно выступил с этим спектаклем? Только поэтому. Сейчас уже наши друзья в тюрьме ждут решения своей судьбы. Режиссер ждет. (Авт: процесс над режиссером Кириллом Серебренниковым был в самом разгаре.)

– Вы имеете ввиду Кирила Серебренникова? Вы были на премьере в Большом? 

– Я не мог не быть. 

– Как вы думаете, какая судьба ожидает Кирилла?

– Я боюсь рассуждать на эту тему, потому что, если я скажу, это так и будет. Поэтому я не смею даже произносить. Мне вчера от него позвонили и он сказал: «Спасибо. Я плачу.» 

– А есть хоть какая-то возможность его вытащить?

– Я не знаю. Это зависит только от Главного Человека. Но он сказал, что ему надоело.

Я не шел в той шеренге

– Как вы, творцы, существуете с этим противовесом? С этим «домокловым мечом», занесенным властью?

– Я так живу всю жизнь. И не поставил ни одного спектакля прославляя их. Ни-од-но-го! А я был главным режиссером. Я обязан был ставить о них. Но ни-од-но-го не поставил Роман Виктюк.

– Как вам это удавалось?

– А я улыбался. Я не шел в той шеренге, в которой шагали все. Я ходил по обочине. И я ничего у них не просил. Ни-ког-да! Никаких званий. Они все мне сами давали. 

– Вы первый из российских режиссеров стали  делать то, что никогда никто до вас на сцене не делал. Режиссер Роман Виктюк привнес в театр другую эстетику и сознание. Сейчас эстетика прошлого возвращается. Как существовать на этом стыке? 

– Не обращать внимания на это. Они по другому не могут и не хотят. 

– Она же насаждается во всем, даже в быту она появляется.

– А как же! А как же! Плебейство и хамство.

Люди боятся

– Но казалось бы должны были появиться и вырасти новые люди в этой стране. 

– Они растут. Но у них нет  смелости отстаивать другие ценности. Это потеряно здесь. Годами все сделано, чтобы люди боялись. 

– Да уже людям и нечего бояться, а они боятся. Это на генетическом уровне. 

– Да, боятся. Бо-ят-ся!

Я делаю вид, что я Бог

– Ваш авторитет в искусстве он непререкаемый, Вы признаный мастер. И кажется, Роман Виктюк четко знает, куда идет. А у вас бывают сомнения? Вас раздирают противоречия? 

– Все время. Но переспишь, утром встал и продолжаешь работать. Вот сегодня мне принесли вариант пьесы, который я хочу сейчас делать. Это великий русский писатель Сологуб. Писатель уровня Достоевского и называется его пьеса «Мелкий бес». Я буду ставить ее третий раз. Двадцать лет назад я ставил ее в Москве и в Эстонии. И в Эстонии это имело такой успех! До сих пор они смотрят на меня как на Бога, когда я приезжаю. А я делаю вид, что я Бог. 

– Правильно.

– Да! Я шучу! Я же не сумасшедший. 

– «Мелкий Бес» очень не простая пьеса. Она кодовая.

– Это великая пьеса. А код – Мелкий Бес. Понимаете кто? И нам сама жизнь кричит, почему это надо делать. У Сологуба есть все, что произошло и происходит в России:  и большевизм, и пожары, и уничтожение человека. А сейчас, это вы сказали – не я, сейчас все возвращается: хамство, стукачество, ненависть к человеку, тюрьма. И молодое поколение должно хотя бы увидеть на что это похоже. Что это не только страшно – это уничтожение нации.  Я вам первой рассказываю о своем замысле.

– А я могу об этом написать?

– А я вам зачем говорю? Много лет назад мы были первые, из российских театров, кто приехал в Израиль. И как нас принимали!

Мечта о свободе

– А скажите наша публика, она по-другому реагирует, чем российская?

– Нет, так же. Потому что у вас тоже уже это заложено. Эта -мечта о свободе. Но мечта осуществленная.

– Вы думаете, мы там свободные?

– По сравнению с нами – да. По сравнению с той несвободой, от которой вы вырвались.

– Это не свобода. Это – защищенность. 

– Правильно. Защищенность тоже часть свободы. 

– А вам самому не хотелось никогда все оставить и уехать?

– Уехать? Нет. Я же ставил на Западе и в Италии, и в Америке. 

– Но вы же человек западного склада. 

– Для меня уезжать бессмысленно. Потому что там нет тех артистов, которые воспитаны Романом Виктюком.

– Можно было бы и воспитать. Люди же талантливые везде есть.

– Нет. Это начинать сначала, а мои ребята 20 лет со мной. Поэтому никто не предает.  

– А что вы больше всего в артисте цените? Кого вы возьмете в труппу, а кого нет?

– Я человека сразу чувствую. Мне не надо объяснять что-то, разговаривать. Я ценю только детскость, любопытство и открытость миру. Все.

Нет божественных открытий

– В свое время ваши «Служанки» и другие спектакли произвели фурор.

– Они уже по 30 лет идут…

 – И рассматривались как явления в театральном мире. Что сейчас Роман Виктюк может назвать явлением «на театре»? 

– Это очень тяжело. К сожалению, все, что мы видим сегодня, повторение того, что было. А открытий человеческих, божественных нет. Бога нет на сцене. Присмотритесь и тогда меня поймете. 

– А «Федра», поэтическая драма. Она о Боге?

 – Мы играли ее в первые в театре на Таганке, когда был жив Любимов, 30 лет назад. До нас эту поэму никто никогда не ставил. Когда был жив Вахтангов, Цветаева прочитала ему эту поэму.  И он сказал: «Нет, этого поставить нельзя.» А мы поставили. То, что вы увидите в Израиле – не повтор, а совершенно свой новый вариант. В нем заняты 26 молодых артистов. Если бы они поняли, на что их обрекает Роман Виктюк, когда мы начали, я бы никогда этого не поставил. Это по актерски сложно, потому что все 26 работают как один механизм. Все слажено на всех этапах. Этот спектакль очень музыкальный спектакль. И в нем поет моя подруга Елена Образцова. Она играла у нас в спектакле.

– Да, она была прекрасна.

– Я перед ее смертью, когда она улетала на лечение в Германию, приехал к ней приехал и попросил: «Лена, на открытии моего театра спой». И она приехала и спела. И этот последний ее романс в спектакле звучит. Она человек уникальный. И она поет у нас и не может здесь с нами, в нашем театре не быть. А в Большом театре даже ее фотографии нет. Я директору сказал: «У вас висят портреты тех, кто славу этому театру не принес. А Образцовой нет».

Сейчас – пустота

– В современном театре уже использовано, кажется все – и технические средства, и пластические. А есть вообще будущее у театра и какое оно?

– Театр будущего это то, что было при становлении человечества. Когда была связь с Космосом и умение общаться с миром, жить в этом организме мироздания. Солнце, планеты и земля.  И через определенные временные промежутки происходят вспышки  творческих назначений человека на земле. Она была здесь в начале двадцатого века. Тогда появилась и Ахматова, и Достоевский и все! Сейчас – пустота.

Благословение Папы Римского Павла

– А как вы смогли появиться в советское безвременье? Роман Виктюк – не такой как все? 

– Божий промысел. Я в это верю. Я же родился во Львове. А Львов город очень религиозный. И воспитание у меня было религиозное. И знаете, у меня была одна встреча, которая перевернула всю мою жизнь. Я пришел к Папе Римскому Павлу просить благословение поставить одну из его пьес о Христе, которую он написал, совсем молодым. И вот на паперти я ему говорю по польски, называя три пьесы. О них мало, кто знает. Он на меня смотрел, как будто я пришел из того времени. И он взял мою руку и поцеловал. 

– Прямо мороз по коже.

– Как он на меня смотрел! Сквозь меня. Такой свет от него исходил. Это потрясающе. И была у меня от него его фотография. Она у меня висела дома. И когда нужно было решить один очень сложный вопрос, а я, видимо шел не туда, фотография упала и разбилась. И это было как предупреждение мне. И никогда больше я не двигался в ту сторону. Я в это верю.

Интервью взяла Елена Шафран

Оригинал