Два «Онегина» одновременно и под Новый Год. Светская жизнь Израиля в эти дни сосредоточена на русской культуре. И если в Тель-Авивской Опере поют, не отклоняясь от классического оригинала, то в Гешере русский Евгений Онегин заговорит на иврите. Постановка «Онегин. Комментарии» Алвиса Херманиса в Гешере – не «энциклопедия русской жизни», а балансирование между рациональным и чувственным, прозой и поэзией, литературой и театром. Премьера в Гешере 30-31 декабря и 1 января. Перевод Йоэль Нец и Рои Хен. Ролях исполняют: Идо Моссери, Шломи Бертонов, Фирас Нассар, Лена Фрайфельд, Наама Манор. Спектакль идет на иврите с титрами на русском языке.
Человек смыслов Алвис Херманис
Латышский режиссер Алвис Херманис – человек смыслов. В свои 56 он мировая звезда. С 1997 года руководит Новым рижским театром, который хорошо знают и любят в Европе, ставил спектакли во театрах Франкфурта, Кельна, Парижа, Цюриха, Москвы. Он крайне успешный оперный режиссер: ставил оперы в Ла Скала, в Парижской опере, в Берлине., Вене, на Зальцбургском фестивале. В его спектаклях играют Евгений Миронов, Чулпан Хаматова, Михаил Барышников. У Херманиса масса всевозможных премий, критики называют его одним из самых выдающихся театральных режиссеров нашего времени, и вот теперь он – спасибо упорству директора театра Лены Крейндлиной – ставит спектакль в нашем театре Гешер. Это «Онегин. Комментарии». Так что наш разговор мы начинаем с самого главного – с Пушкина.
О Пушкине и хипстерах
– Алвис, почему Чехов, Толстой и Достоевский так популярны на других языках, а Пушкина никто не знает?
– Я, наверное, знаю ответ. В отличие от упомянутых, Пушкин на самом деле повторял литературные концепты, которые уже были в западной литературе. Достоевский, Чехов и Толстой изобрели что-то радикально новое. Ценность Пушкина в языке, он произвел революцию в том, как можно пользоваться русским языком. Но сама литературная конструкция – сюжеты, форма, все это уже было, да и сам он не скрывал, что вдохновлялся Байроном и так далее. Кроме того, поэзию, как известно, переводить – mission impossible. И это правда, Пушкина не знают на Западе. Оперу Чайковского «Евгений Онегин» знают.
– Почему тогда Пушкин для России – наше все? Чем он нас продолжает волновать?
– Начнем с того, что я иностранец, не носитель русского языка и смотрю со стороны. Сейчас уже несколько недель я нахожусь в Тель-Авиве. И обратил внимание, что молодые люди и девушки здесь в-основном гуляют с собаками. Семьи нет. И один актер мне рассказывает, что появилась мода: молодые люди не ищут постоянных отношений. И тут, конечно, появляется параллель с Онегиным, с денди, с нарциссом, направленным на себя. Он – такой хипстер-хипстер.
– Как и Пушкин? Я никогда не понимала вот чего: он прожил всего 37 лет, он вел бурную светскую жизнь, ходил по вечеринкам, ухаживал за женщинами. Как и когда он умудрился написать такое количество гениальных вещей. У вас есть ответ на этот вопрос?
– Да, есть. Поскольку играем на иврите, я понимаю, что публика в большинстве своем не знает контекста. И была проблема, как начать спектакль, как дать им понять, почему Пушкин особенный. И тогда от полного отчаяния и бессилия я придумал: может быть, его с Моцартом можно сравнить? Моцарта все знают, и он был таким же, вдохновение шло лавиной, он не успевал записывать музыку, которая валилась на него. В нем были те же виртуозность, игривость. Подобные люди, наверное, рождаются раз в 100 лет, это какая-то ошибка природы. Почему они были такие плодовитые? Не знаю, если у современного человека отнять интернет и телефон – тоже, наверное, много свободного времени останется.
– И наоборот, если бы у Пушкина был фейсбук, он, возможно, ничего бы этого не написал? Сидел бы и строчил посты.
– Да, я иногда игрался с этим: что делал бы тот или иной классический писатель, если бы он жил в наше время. Допускаю, что Шекспир бы писал сценарии в Голливуде, какие-то блокбастеры, с большим бюджетом. Чехов, конечно, был бы ответственным за сериалы, да и Островский тоже.
О языках и чувствах
– Ваш родной язык – латышский, «Онегин» написан на русском, а ставите вы на иврите. И, насколько я знаю, эта постановка выходила и на других языках?
– Да, это не секрет, что я ставил эту историю. По этой причине меня сюда пригласили – видели мою постановку в Германии лет 12 назад. Я делал «Онегина» с немцами, которые тоже не знают Пушкина – на немецком. Потом делал в Риге, где люди знают текст, на латышском языке – точнее, мы мешали русский с латышским, поскольку у нас многие все же понимают русский. Но сразу должен сказать, что спектакль в Гешере – не копия, он совсем другой.
– Из-за языка?
– Из-за актеров. Когда я вижу актеров, их наклонности, это сразу все меняет. Этот спектакль намного более чувственный, физический. Я уже плохо помню спектакль в Риге, он был 10 лет назад, сейчас посмотрел на видео – по сравнению с тем, что мы делаем здесь, он кажется скучным.
– У Пушкина музыка стиха – одно из главных достоинств. Как это все звучит на иврите?
– Надо сказать, хоть я не понимаю язык, но стихи поддаются этой мелодичности, ритмике, перевод и сам язык дает эту возможность, я был очень приятно удивлен этим.
– В этом спектакле «Онегин» звучит в переводе Йоэля Неца, а тексты Лотмана в переводе Рои Хена. Рои помогал вам при работе с переводом?
– Не то, чтобы помогал – я просто доверяю ему. Но, правда, когда я не понимаю, у меня открываются совсем другие каналы. Это как слепые люди воспринимают мир намного тоньше. Когда возвращаюсь домой и начинаю репетировать в Риге на латышском языке, я как-то вначале даже немножко разочарован – какие-то каналы восприятия закрываются.
Об актерской школе и актерской секте
– Кто отбирал актеров?
– Отбирала директор театра Гешер Лена Крейндлина, я ей полностью доверяю. Я только сказал ей, какие качества не мешали бы, и она предложила. Я так делаю часто, когда театр неизвестный, другого выхода нет.
– И как вам работается с израильскими актерами? Все-таки это совсем другая школа?
– Надо сказать, профессиональные актеры во всем мире одинаковые. Отличаются только нюансы. Между актерами разных стран намного больше общего, чем у этих актеров с другими жителями его страны. Это такая секта. Так что через неделю мы все как старые родственники.
– А как же – русская театральная школа, английская школа. Это все ерунда?
– Думаю, что да. Если хорошие актеры, средние, очень хорошие. Но сейчас уже надо признать, что почти в любом театре каждый актер использует свой метод, особенно там, где актеры из разных стран перемешиваются. Вот русской школы точно нет. Есть великая русская актерская традиция. Да, есть много разных книжек, но это все в теории, а на практике каждый спасается как может. Надо понимать, что актеры – они же не совсем люди. Это же очень особенная профессия, где рабочий инструмент – их собственная психофизика, эмоциональность, тело, душа. Нет другой профессии, где инструментом являешься ты сам. И профессиональный актерй с годами становится – не скажу сверхчеловеком, скорее другим человеком.
– Я читала в одном из интервью, что вы называете себя актерским режиссером. Что это значит?
– Актерский режиссер – это когда после спектакля критики пишут: актеры прекрасно играли. А режиссера вообще не видно, непонятно, что он там делал.
– То есть, где из спектакля не торчат уши режиссера?
– Ну, я не хочу совсем уж прибедняться, конечно, какой-то концептуализм мне тоже присущ. Хочется тоже себя показать, материализовать какие-то свои изобретения. Но я сам изначально по профессии актер. И когда я репетирую, я эту актерскую кухню знаю изнутри и примеряю на себя. Это, кстати, уже нетипично: в большинстве стран режиссеры не имеют уже никакого актерского бэкграунда. В немецкоговорящем театре вы вообще не найдете ни одного режиссера, который хоть пять минут был на сцене. Они учатся германистике, философии, литературе. Но с актерами они в-принципе не знают, что делать. Поэтому немецкий театр такой …
– От головы?
– Да, потому что режиссер придумывает конструкции, но как задействовать актера, они не знают.
– Вам не кажется, что это вообще современная тенденция: создание таких конструкций, в которые можно поставить любого, вам не кажется? Вот у нас прошла с огромным успехом «Волшебная флейта», где главный действующий герой: огромный экран, на который проецируется все, что угодно, а люди: маленькие фигурки на фоне этих проекций.
– А, это же Бэри Коски, я видел эту постановку в Берлине. Надо понять, что в операх певцы всегда меняются. Я сам вообще-то немало опер поставил, и я всегда рассчитывал, что через год в этой опере будут петь другие певцы, с ними у меня возможности репетировать не будет. И я всегда придумываю что-то, упрощаю какие-то задачи, чтобы новый певец мог прыгнуть в эту роль.
– Но в театре разве не так? Вот вы сейчас ставите в театре Гешер, а потом уедете.
– Вот и ответ на то, кто такой актерский режиссер и что такое актерский театр. Для меня показатель: если актриса забеременела – внезапно – и за два дня в эту роль могла впрыгнуть другая актриса, значит, там актерские задачи были не самой большой сложности. Есть роли, где это невозможно. Если актриса идет в декрет, то все – спектакль год или полтора не играется.
– То есть, если Чулпан Хаматова по какой-то причине не сможет выходить на сцену, то не будет все это время ни «Рассказов Шукшина», ни «Горбачева»?
– Да, «Горбачева» точно не будет. В «Рассказах Шукшина»…. Вот Юля Пересильд в космос летала, ее заменила другая актриса. Но за те 12 лет, что идет спектакль, Юля была беременна время от времени, так что ее уже заменяла тоже очень хорошая актриса. Но вот так, чтобы сразу, как это бывает в театре, звонят домой: «спасай спектакль, прибегай, по дороге выучим текст» – в моих спектаклях за редкими исключениями не бывает.
О театре места
– Иногда я слышу разговоры о том, что мы театральная провинция. Вы много ездите, работаете в разных странах. Где в мире происходят самые интересные процессы в театре?
– Театр – такой вид искусства, который по сравнению со всеми другими, абсолютно привязан к месту и времени. Именно в этом городе именно в это время театр устанавливает какие-то коды, коммуникации с публикой. Для посторонних это может быть экзотикой, что-то им понравится, что-то нет, но это их не касается. Люди насмехались над французским театром – что они там поют свои бесконечные монологи. Но только французы и способны это оценивать. Я люблю повторять, что в каждой стране есть свой театр Кабуки, свой канон и нормы, и это довольно герметичное дело. Немецкий театр – это немецкий, а латышский театр – это латышский кабуки. Театр же не кино, он не кричит: «дайте нам миллион зрителей!». В театральном зале несколько сотен мест, спектакль успевают увидеть несколько тысяч людей и это своя публика. Этот канал взаимопонимания очень локальный. Поэтому сравнивать, где хороший театр, а где плохой – очень смело. Приезжая в какую-то страну, я уже давно отказался от этого высокомерия оценивать.
– Но вам интересно смотреть чужие спектакли в разных странах?
– Здесь я тоже походил и посмотрел, чтобы ознакомиться. Но режиссера, надо сказать, не особенно интересует театр. Режиссер интересуется жизнью. А театром должны интересоваться критики.
– Вот, кстати, о жизни. В вашем «Онегине», если я правильно понимаю, контекст даже важнее самой истории.
– Сразу скажу, что в нашем спектакле большинство текста не Пушкина, а Юрия Лотмана (автора книг «Примечания к Евгению Онегину», «Беседы о русской культуре» и т.д.- прим.). И еще с нашими добавлениями. Потому он и называется: «Онегин. Комментарии». Я вообще не так много интересуюсь театром, скорее антропологией. С каждым спектаклем я изучаю отдельный антропологический феномен. Когда ставил в России «Рассказы Шукшина», мы ездили на Алтай, изучали эту деревню – московские актеры говорили, что впервые узнали такую Россию. Пять спектаклей я делал по Исааку Башевису-Зингеру, это другой антропологический случай. И даже когда я делаю спектакль в Латвии для латышей, я тоже немножко составляю гербарий – больше напоминает социальное, психологическое исследование. Здесь то же самое – мы берем историю Онегина, написанную 200 лет назад, и Лотман нам большой помощник, он всегда считал, что единственная возможность приблизиться к классическим текстам: сначала изучать контекст, чтобы понять, что там написано. Юрий Лотман вообще важный учитель для меня, не только в этом спектакле, но и вообще в том, как смотреть на литературные тексты.
– Спектакль с точки зрения сценографии решен так, что в нем много старинной мебели, костюмов – откуда это все возьмется?
Да, это придумал сценограф Андрис Фрайбергс, он уже классик. Часть декорации куплена здесь, часть сейчас путешествует по морю на контейнерах сюда, а костюмы, конечно, делают израильские художники.
О роли климата в искусстве
– Вам комфортно работать здесь, в Израиле?
– Прежде всего, мне очень нравится, что здесь снова лето. Театром ведь в нашем полушарии занимаются только в холодное время года. А тут я на репетициях вижу две пальмы за окном. После репетиции могу пойти на пляж и плавать. Мы привыкли у себя, что театр – это нужно закрыться, зарыться в пещеру, что это интровертное, мазохистское дело, нужно обязательно себя изнутри истерзать. А здесь – какая-то странная непривычная легкость, с которой я еще не совсем скоординировался, но это интересно.
– Климат вообще влияет на искусство?
– Еще как! У меня как у антрополога есть ответ, почему в Африке или в Калифорнии с театром не очень. Потому что тепло. У нас в Латвии этим летом два месяца стояла жара 35 градусов. И мы все тоже почувствовали, что становимся немножко африканцами. Ты начинаешь жизнь воспринимать более чувственно, более иррационально. Северные люди как просыпаются, сразу давай проблемы решать – рациональный, но довольно тупой образ жизни на самом деле. А там, где тепло, ты расслабляешься и наслаждаешься жизнью.
Тел-Авив
Ольга Черномыс